Набоков и неопределенность. Случай «Истинной жизни Себастьяна Найта»

Есть и другие детали, которые связывают рассказы Готорна с потаенным покаянием Набокова перед Верой: герой рассказа «Молодой Браун» отправляется ночью в лесную чащу, покинув новобрачную Веру[130], умоляющую его остаться. «Бедная моя Вера! – подумал он, и сердце у него дрогнуло. – Не злодей ли я, что покидаю ее ради такого дела?» [Готорн 2001: 423]. Слова эти как нельзя лучше подходят к поездке Набокова в Париж. В рассказе Готорна описывается, как молодой Браун терзается из-за того, что утратил веру вследствие собственного отчуждения – и не только от жены, но и от религии; отсылка Набокова к его собственной неверности также говорит о том, что он некрепок в вере.

Еще один рассказ Готорна, повлиявший на «Истинную жизнь Себастьяна Найта», – это «Эготизм, или Змея в груди». Его главный герой, безумец Родерик Эллистон, некогда «блестящий молодой человек», бросил жену, потому что стал одержим змеей (своим грехом) в своей груди и в груди окружающих – ему мерещится, что и у других людей в груди змеи. Через четыре года разлуки жена приезжает из Англии в Америку, чтобы отыскать его; при виде ее змея покидает Родерика, и он восклицает: «Прости меня! Прости!»

Жена отвечает: «Эта змея была лишь мрачным видением. <…> Хоть прошлое и кажется нам мрачным, оно не может омрачить грядущее. <…> мы должны думать о нем, помня, что это лишь эпизод в нашей вечной жизни» [Hawthorne 2003: 224]. Благодаря прощению жены Родерик избавляется от змеи. Себастьян пишет: «У меня оскомина <…> от узора покинутой мной, подобно змее, выползины» [Набоков 2014: 211]; он хочет вернуться к «обычному и очевидному» и просит В. сжечь пачку писем, которые, как мы позже понимаем, были письмами Нины. Выбираясь из выползины своей змеиной кожи – супружеской измены и своих переживаний о ней, – Набоков, возможно, и вернул себе прежнюю «обычную» жизнь и укрепил свою «блистательность», что не удается Родерику.

За счет отсылки к «Эготизму» Набоков и признает природу своей вины, и выражает Вере благодарность за то, что она, простив, тем самым спасла его и исцелила семью, чтобы жить вместе долго и счастливо. «Истинная жизнь Себастьяна Найта» – это воображаемый вариант неизбранной дороги: к концу романа Себастьян мертв, а Клер «подстерегала смерть от кровотечения у пустой колыбели» [Набоков 2014: 123]. Яркие, пронзительные образы руки, сброшенной змеиной кожи и гибели Клер передают весь ужас Набокова при мысли о том, что он мог покинуть и тем самым погубить жену и двухлетнего сына.

Применение Набоковым мифологического образа ядовитой дамы выставляет Нину в виде агрессора, мифической разрушительницы мужчины посредством похоти, смертоносной силы, которая уводит Себастьяна от духовной союзницы, подруги и музы. Позже Набоков, возможно, заметил, что, представив смерть Себастьяна как гибель от колдовских чар, он попытался снять с себя ответственность за измену. Это просматривается в «Лолите», где он выбирает темой тот же ход: Гумберт винит в своей одержимости «смертоносного маленького демона в облике нимфетки». В довершение аналогии Гумберт, подстраиваясь под новых американских читателей и говоря, что очарован «Аннабел Ли», строит свое признание-исповедь на стихотворении Эдгара Аллана По.

Готорновский подтекст «Истинной жизни Себастьяна Найта» прочерчивает путь от тайного греха через признание к прощению, шаг за шагом показывая, как развивалось увлечение Набокова и его извинения перед Верой. Знание биографии Набокова предоставляет нам доступ к другой, еще более истинной и подлинной жизни – скорее автора, чем главного героя, но и она не абсолютно определенна. Мы двигаемся от художественного вымысла к биографии и обратно по широкой петле спирали к вымыслу. Связь темы и образа, которую Набоков устанавливает между этими историями, заставляет нас читать Готорна глазами Набокова, тем самым вызывая своего рода манию упоминания, которая охватывает набоковских читателей: мы начинаем видеть следы повсюду.

И если первый комплекс подтекстов довольно конкретен, расследование приводит нас к дальнейшим перекличкам, которые менее прямолинейны. В другом рассказе Готорна из сборника «Мхи старого дома» – «Мастер красоты» (1844) – часовщик создает чудесную механическую бабочку, которая со временем предстает как символ красоты: