Набоков и неопределенность. Случай «Истинной жизни Себастьяна Найта»

Ловля бабочек была как бы символом его погони за неким идеалом, погони, на которую он убил столько драгоценных часов. Но вот поймает ли он когда-нибудь свою прекрасную мечту, как удавалось поймать ее эмблему – бабочку? Что говорить, эти дни были чудесны и услаждали мастера. Они изобиловали блистательными замыслами, и те сверкали в его душе наподобие бабочек в воздухе, и ему казалось, что он уже воплотил их в реальность, воплотил без труда и сомнений и множества разочарований, неизменно сопутствующих попыткам показать идею обыкновенному человеческому глазу [Готорн 1982: 282].

Его работа коренится в любви «к прекрасному, свойствен<ной> и поэту, и живописцу, и ваятелю, столь же чуждой низменной полезности, сколь чуждо этой последней любое искусство» [Готорн 1982: 276]. Однако мастеру постоянно препятствует «грубый мир», который не ценит его искусство, и мастер пристращается к выпивке. Его спасает появление бабочки:

Как тут было не подумать, что пестрая бабочка, подобно посланнице нездешних стран впорхнувшая в комнату, где Оуэн сидел за столом с беспутными собутыльниками, была и впрямь отправлена к нему, дабы воротить к возвышенно-чистой жизни, наложившей на него печать беспримерной духовности. Как было не подумать, что он непрестанно ищет эту посланницу в ее солнечном жилище, ибо, по рассказам, мастер все лето гонялся за бабочками, и стоило летунье присесть – подкрадывался к ней и подолгу созерцал. И когда она взлетала, провожал ее глазами, словно воздушный путь крылатого создания указывал дорогу в небеса [Готорн 1982: 286].

Что касается его ремесла часовщика, мастер «то ли забывал, то ли пренебрежительно отвергал главную цель этого дела и так нерадиво относился к измерению времени, точно оно растворялось в вечности» [Готорн 1982: 277].

Бабочки Готорна и антиутилитарных радостей, разумеется, недостаточно, чтобы провести какие бы то ни было параллели с произведениями Набокова. Но часовщик напоминает нам о ключевом моменте в эпизоде, где В. раскрыл обман Нины: успех его разоблачения зависел от едва обрисованной фигуры безымянного русского гостя за обедом:

На веранде стоял стол и несколько стульев. За столом сидел давешний светловолосый молчун и исследовал механизм своих часов. Садясь, я неловко задел его локоть, и он уронил какой-то винтик.

– Бога ради, – сказал он по-русски в ответ на мои извинения [Набоков 2014: 198].

Почему этот персонаж чинит часы? Почему он говорит «Бога ради», выбирая именно эту формулировку вместо других вариантов вежливого извинения[131]? Вероятная связь с «Мастером красоты» на эти вопросы ответа не дает, но заставляет нас подметить эти детали. Случайны ли они? Служат ли частью готорновской системы? Получится ли у нас это узнать? Таким образом, набоковское сложное и продуманное наслаивание и переплетение подтекстов ведет вовне, во вселенную неопределенных источников, выводя читателя из состояния уверенности и погружая во всевозрастающую непознаваемость. Набоков не может ссылаться на все произведения какого-то автора или эпохи, но может отправить читателя изучать их, заново снарядив его комплектом образов и тем.

Работая над своим первым англоязычным романом, Набоков еще не ведал о том, куда отправит его новая судьба в англоязычном мире – в Англию или в Соединенные Штаты. Оценивая две литературные традиции, он ссылается именно на их основателей, Шекспира и Готорна, и на двусмысленных призраков, которых те вызывают.

Генри Джеймс