Нам нужно поговорить о Кевине

Он явно считал, что раскусил меня. Он заглянул за кулисы, и никакое количество воркования и снеков не могли стереть то, что он увидел, – это было так же неизгладимо, как и первое столкновение с родительским сексом. И все же меня удивляло, насколько это открытие истинного лица его матери – ее порочности, ее жестокости – словно радовало его. Если он и узнал мой секрет, то этот секрет интересовал его гораздо больше, чем «три плюс два» наших скучных арифметических упражнений до «инцидента», и он искоса следил за своей матерью с совершенно новым чувством – я бы не назвала это прямо-таки уважением – с интересом. Да.

Что же касается нас с тобой, то еще до того лета я привыкла скрывать от тебя разные вещи, но по большей части это были мыслепреступления[169]: ужасающая пустота, которую я испытала, когда Кевин родился, мое отвращение к нашему дому. Все мы до некоторой степени оберегаем друг друга от какофонии ужасов в наших головах, но все же даже эти неуловимые недосказанности очень меня печалили. Но одно дело – помалкивать о том ужасе, который охватывал меня всякий раз, когда пора было забирать нашего сына из детского сада, и совсем другое – не сказать тебе: ах, да, кстати – я сломала ему руку. Какими бы отвратительными ни были мои мысли, они не занимали места в моем теле, в то время как хранение трехмерного секрета ощущалось так, словно я проглотила пушечное ядро.

Ты казался таким далеким. Когда ты раздевался перед сном, я смотрела на тебя с тоской призрака, почти ожидая, что, когда я пойду в ванную чистить зубы, ты шагнешь сквозь мое тело легко, как сквозь лунный свет. Наблюдая, как ты на заднем дворе учишь Кевина ловить бейсбольный мяч здоровой рукой в перчатке – хотя, если честно, с пиццей у него получилось лучше – я прижимала ладонь к нагретому солнцем оконному стеклу, словно к духовному барьеру, и меня пронзало то же головокружительное, доброжелательное и болезненное чувство изгнанности, которое мучило бы меня, будь я мертва. Даже когда я клала руку тебе на грудь, мне казалось, что я не могу полностью тебя коснуться, словно каждый раз, когда ты сбрасывал одежду, на тебе, как одна из шляп Бартоломью[170], оставалась еще одна рабочая рубашка.

Тем временем мы с тобой совсем перестали ходить куда-то вдвоем: посмотреть «Преступления и проступки»[171], перекусить в речном клубе в Найаке, не говоря уж о том, чтобы побаловать себя ужином в кафе на Юнион-сквер в городе. У нас действительно были трудности с нянями на вечер, но ты с большой готовностью согласился проводить время дома и ценил светлые летние вечера за возможность учить Кевина правилам и премудростям бейсбола. Меня несколько раздражала твоя слепота: ты не замечал, что Кевин не выказывает ни интереса, ни способностей к спорту, но главным образом я была разочарована потому, что ты никогда не жаждал провести время с пользой со своей женой.

Ни к чему ходить вокруг да около. Я ревновала. И мне было одиноко.

Именно в конце того августа наш ближайший сосед осуждающе и настойчиво нажал на кнопку дверного звонка. Из кухни я услышала, как ты открыл дверь.

– Скажите вашему ребенку, что это не смешно! – воскликнул Род Корли.

– Эй, полегче, Род, – ответил ты. – Хочешь критиковать чье-то чувство юмора – сперва расскажи анекдот.

Несмотря на то что говорил ты шутливым тоном, ты не пригласил его войти, и когда я выглянула в холл, то увидела, что дверь ты открыл лишь наполовину.

– Трент только что съехал на велосипеде по тому большому холму на променаде Палисейд, потерял управление и улетел в кусты! Он довольно сильно ударился!

Я старалась оставаться в дружеских отношениях с семьей Корли, чей сын был года на два старше Кевина. Хотя первоначальный энтузиазм, с которым Мойра Корли предлагала детям ходить друг к другу в гости, чтобы поиграть, необъяснимо снизился, она однажды любезно проявила интерес к моему армянскому происхождению, и я буквально позавчера заглянула к ней, чтобы отдать ей свежеиспеченную гату – ты когда-нибудь скучаешь по ней, по этому сладковатому, чрезвычайно маслянистому слоеному хлебу, который меня научила печь моя мать? Поддерживать благоприятные отношения с соседями – одно из требований загородной жизни, и я испугалась, что то, как ты придерживаешь входную дверь, начинает казаться недружелюбным.

– Роджер, – сказала я у тебя за спиной, вытирая руки полотенцем, – почему бы тебе не войти и не поговорить об этом? Кажется, ты расстроен.

Когда мы все направились в гостиную, я отметила, что Роджер оделся не очень подходящим образом: у него был слишком большой живот, чтобы носить велосипедные шорты из лайкры, а в велотуфлях он косолапил. Ты встал за креслом, словно оно было военным укреплением между тобой и Роджером.

– Мне очень жаль, что с Трентом случилась беда, – сказал ты. – Может, это хороший повод, чтобы объяснить ему основы безопасности при езде на велосипеде.

– Он знает основы, – сказал Роджер. – Например, про то, что никогда нельзя оставлять отщелкнутым эксцентрик на одном колесе!

– Думаешь, случилось именно это?