Наперегонки со временем

В первые дни заселения Лахиша к нам присоединилась и Двора. Здоровье ее становилось все хуже: она стала словно еще меньше ростом, а лицо сплошь изборождено мелкими морщинами; теми морщинами, которые оставляют на человеческом лице годы тяжелого труда, годы, в которые было много горестей и мало счастья.

Я разъезжал с нею по новым селам. Она интересовалась и занималась главным образом работой с женщинами и настойчиво требовала, чтобы мы ни в коем, случае не запускали эту работу, не пренебрегали женщинами, среди которых многие были совсем неграмотны и у большинства были на руках большие семьи.

Двора старалась выкроить дополнительные «крохи» бюджета для особых женских нужд: для курсов по ведению домашнего хозяйства, для женских и детских консультаций, для детских ясель и т. п. Она уставала от езды по проселочным дорогам и бывала рада когда я предлагал по вечерам заехать к нам в Ашкелон отдохнуть и набраться сил для нового трудового дня.

Так у нас с Дворой создались и «семейные» связи: она сдружилась с Таней, моей женой, а также с моими маленькими детьми.

Через несколько месяцев Двора заболела. Болезнь была такая, от которой уже не поправляются. Силы оставляли ее, и приезжала она в Лахиш все реже и реже. В один из ее последних приездов мы долго беседовали с ней на тему, которая вращалась вокруг того, что называли тогда «поколением сыновей», — поколение ее сыновей Моше и Зорика, к которому, кстати, принадлежу и я сам.

Двора сказала: «Моше не вечно останется в армии, а ты не вечно останешься в Лахише. На вас и на других таких, как вы, через несколько лет ляжет весь тот груз, очень тяжелый груз, который еврейский народ возложил да наше поколение. Мне сейчас этот груз частенько кажется просто непосильным».

Тогда я рассказал ей, что еще через полгода намереваюсь закончить свою работу в Лахише, передать округ Леви Аргову, а самому податься в Иерусалим и поступить в университет.

Двора одобрила мое намерение, пожелала мне счастья и добавила, что и сама надеется, что ее Моше тоже удастся поступить в университет и получить высшее образование.

Вскоре после этой беседы Двору положили в больницу, а через месяц она скончалась.

В первые годы существования Лахиша Моше Даян частенько приезжал в округ и в села. Понятно, что поначалу он посещал главным образом поселения Нахал на границе с Хевроном: Лахиш, Амацию и Нехуш. Это был совершенно дикий район, он так и кишел диверсантами, и у Цахала хватало с ним хлопот.

Я частенько выезжал вместе с ним, и между нами начало завязываться что-то вроде дружбы. Я рассказал ему о трудностях устройства иммигрантов в мошавах, о тяготах, выпадающих, на их долю и на долю инструкторов, многие из которых были его товарищами и учениками, и время от времени мы наезжали внезапно и в иммигрантские села.

Я рассказал ему о долгих вечерах и ночах, проведенных инструкторами и мной с главами многочисленных семейств в этих селах, и как проходят «заседания комитета» в таком мошаве.

Он попросил меня взять его когда-нибудь на такой вечер. Мы назначили срок и выехали на двух джипах в мошав Сдот-Миха.

В темной конторе нас уже ждали несколько десятков иммигрантов из Марокко и их инструкторы. На повестке дня стоял вопрос: выборы комитета. Село было создано всего лишь несколько недель назад, было оно одним из самых глухих и изолированных наших сел, расположенных в районе холмов северо-восточной части округа у шоссе Бейт-Гуврин — Бейт-Шемеш.

Мы вошли в барак, вокруг нас толпились иммигранты.

В кандидатах в председатели не было недостатка. Большое и разветвленное семейство Леви выдвинуло кандидатуру одного из своих. Это семейство имело почти абсолютное большинство в селе, но кандидат семейства Коген, которое хоть и было меньше, сумел сколотить «коалицию» с семейством Бен-Харош, а вместе у обоих семейств было немало шансов «прокатить» кандидата семейства Леви «на вороных» и провести в председатели комитета своего собственного кандидата.

Мы открыли заседание, и старший инструктор представил слово поселенцам. Каждый из выступавших — а выступало немало, начинал с длинного списка жалоб на положение в селе, а затем принимался хвалить своего кандидата. Все эти речи произносились на примитивном иврите, а то на арабско-марокканском диалекте, который приходилось переводить на иврит.

Моше Даян внимательно выслушал первых ораторов и с любопытством рассматривал поселенцев. Через полчаса я убедился, что он «уловил принцип», и этого урока «демократии в действии» с него довольно.

Он встал, сказал несколько слов приветствия, вышел, сел в свой джип и исчез в ночи.

Когда мы потом как-то встретились, он спросил:

— А чем кончился тот вечер в Сдот-Миха?

Я рассказал ему все драматические события той ночи и как был избран наконец комитет.

— А когда закончилось это драматическое заседание?

— Примерно в час ночи, — ответил я.

— А где ты берешь терпение просиживать с ними дни и ночи напролет?

Это был уже риторический вопрос, и отвечать на него я не стал.