Наши за границей. Где апельсины зреют

– Ах, вы все не то, Иван Кондратьич… – сделала гримасу Глафира Семеновна и опять начала: – А на музыке на площади. По описанию в романах на площади Святого Марка должны быть сливки высшего общества, а вчера вы видели, что за народ был? Одни горничные и кокотки-нахалки.

– Предрянной городишко, что говорить! Коньяку даже хорошего нет, ужасную дрянь подавали и в гостинице, и в ресторанах.

– Вы все про коньяк!

– Да не про один коньяк. Возьмите вы ту шипучку, которую мы за пять четвертаков в Неаполе пили, и возьмите то «Асти», которое нам вчера подавали. А ведь взяли двумя четвертаками дороже. И что это за город, который без лошадей! Срам.

– Я про поэзию, Иван Кондратьич, про поэзию.

– Поэзии я, конечно, Глафира Семеновна, не обучался, а что до города, то, конечно же, он внимания не стоящий, даром что весь на воде. Эту воду-то и у нас в Галерной гавани во время наводнения видеть можно. Точь-в-точь… Одно только – за номер здесь в гостинице не ограбили, но ведь этого мало.

Николай Иванович захлопнул записную книжку, запихнул ее в карман и сказал:

– Не попади ты, Глаша, в Париже в луврский магазин и не проиграй в Монте-Карло в рулетку – вся поездка бы нам меньше чем в тысячу восемьсот рублей обошлась.

Глафира Семеновна ничего не ответила на слова мужа и опять продолжала:

– А гондольеры? Даже в песне поется: «Гондольер, гондольер молодой». Во всех романах про гондольеров говорится, что это бравые красавцы с огненными жгучими глазами. А вот оглянитесь назад, посмотрите, какая у нас на корме каракатица с веслом стоит. Хуже всякой бразильской обезьяны. Да и не видала я ни одного гондольера молодого.

– Да не все ли равно, душечка, тебе, что молодой, что старый… – возразил Николай Иванович.

– Ах, что ты понимаешь! Ты понимаешь только гроши считать, – огрызнулась на него жена и опять обратилась к Конурину: – А как грязны-то эти гондольеры! Ведь с них грязь просто сыплется. Чесноком и луком от них разит, гнилью…

– Ох, уж и не говорите! – подхватил Конурин. – Перед тем как нам давеча садиться в гондолу, я вышел на пристань первый. Что эти подлецы-гондольеры делают? Черпают черпаком со дна канала грязь, выбирают из грязи розовые раковины, раскрывают и жрут их. Да ведь как жрут-то! Я не утерпел и плюнул, а один подлец взял раковину да и подает мне: дескать съешь, мусье. Тьфу!

А гондольер, стоя на корме, по привычке указывал на здания, мимо которых проезжали, и рассказывал:

– Palazzo Tiepolo-Zucchello… Palazzo Contarini…

– Да и вообще я здесь, в Венеции, ни одного красивого мужчины не встретила, – говорила Глафира Семеновна. – Офицеры здешние даже какие-то замухнырки с тараканьими усами, а статности никакой.

Николай Иванович, занятый счетами и не слыхав начала разговора, развел руками.

– Не понимаю я, зачем тебе, замужней женщине, красивых офицеров разбирать! – сказал он.

Глафира Семеновна только презрительно скосила на мужа глаза и ничего не отвечала.

Подъехали к железнодорожной станции. Нищий с багром подцепил лодку у пристани и кланялся, прося себе за эту услугу на макароны. Николай Иванович рассчитался с гондольером. Сбежались носильщики, стали вынимать из гондолы сундуки и саквояжи и понесли их в железнодорожный зал.

– Как билеты-то нам теперь брать, Глаша? У тебя ведь еще в Петербурге было записано, – суетился около жены Николай Иванович.

– Вьена, виа Понтебо…[198] – отвечала Глафира Семеновна, взбираясь по ступенькам на станцию, обернулась к каналу лицом и сказала: – Прощай, вонючая Венеция! Разочарована я в тебе. Не такой я тебя воображала.

– Стоит ли с ней прощаться, матушка? Плюньте! – перебил ее Конурин.

Через полчаса они сидели в поезде. Глафира Семеновна вынимала из саквояжа маленький сверточек в мягкой бумаге и говорила:

– Очень рада все-таки, что кружевной волан вчера вечером себе купила. Ужасно дешево, а венецианские кружева вещь хорошая. Убрать его куда-нибудь подальше, а то через австрийскую границу будем переезжать, так как бы пошлину за него не потребовали.

И она стала запихивать сверток за корсаж.

Николай Иванович записывал в записную книжку стоимость только что сейчас купленных билетов и тяжело вздыхал.

– Ежели в Вене не остановимся на ночлег, а с поезда на поезд перемахнем, то авось как-нибудь в две тысячи восемьсот рублей вгоним свою заграничную поездку, – произнес он.

– Голубчик! Николай Иваныч! Ради самого Господа, не будем в Вене останавливаться! – воскликнул вдруг Конурин. – Ну что нам эта самая Вена! Пропади она пропадом. Мне к жене пора. Когда я ей еще написал, что через две недели буду дома! А уж теперь четвертая неделя с той поры идет. Поди, с часу на час ждет меня. Ох, икнулось… Должно быть, вспоминает меня. Что-то она, сердечная, теперь делает?

– Да что ей делать? Чай пьет, – отвечал Николай Иванович.

– Пожалуй, что по теперешнему времени чай пьет, – согласился Конурин.

– Ну проси вон мою жену, чтоб она в Вене не останавливалась.

– Матушка, барынька, мать-командирша, явите божескую милость, не заставьте нас останавливаться в Вене, – упрашивал Конурин Глафиру Семеновну.