Наследники с Пайнэппл-стрит

– Тебе когда-нибудь случалось сделать что-то такое, за что тебе было бы по-настоящему стыдно? – Тильда сосредоточенно закивала, а Джорджиана продолжила: – Ты когда-нибудь задумывалась: «Действительно ли я хороший человек? Или я иду по этому миру и делаю его не лучше, а немного хуже?» – Тильда продолжала кивать. – А у тебя возникало чувство, что ты просто не можешь дальше двигаться по тому же пути, что тебе надо остановиться и осознать как следует, что значит быть частью этой планеты? Что значит быть хорошим человеком?

– Конечно, дорогая моя, – подтвердила Тильда.

– И что же ты делала, когда чувствовала себя вот так?

– Ну, много чего, дорогая. – Тильда задумалась. – Когда мне очень грустно, мне нравится купить самой себе букет цветов. Только не в гастрономе на Кларк-стрит, хотя там они определенно лучше, чем можно было бы ожидать, а сходить к флористу на Монтегю – к тому, рядом с которым иногда выставляют стол с суккулентами, и я говорю той маленькой женщине, которая там работает, подобрать какое-нибудь оригинальное сочетание из витрины-холодильника – не просто взять уже готовый букет, потому что они всегда суют в них слишком много зелени, а составить какой-нибудь в самом деле яркий и свежий, и достаточно только понюхать такой букет и полюбоваться цветами, чтобы он стал исцелением для души.

– Я говорю совсем не об этом, мама.

– А-а, ну, некоторым нравится смотреть на океан, – высказалась Тильда, мудро кивая головой.

– Мама, давай я попробую объяснить иначе. Вот ты когда-нибудь была влюблена до папы? Влюблялась в кого-нибудь по-настоящему еще до него?

– Ну, знаешь, я была помолвлена.

– О, нет, мама, этого я не знала, – потрясенно выговорила Джорджиана.

– Так вот, да, я была. Его звали Трип.

– Как же получилось, что ты никогда мне об этом не рассказывала?

– Да ведь ты никогда не спрашивала! – негодующе воскликнула Тильда.

– О чем? Никогда не говорила: «Слушай, мам, ты правда раньше была помолвлена с человеком по имени Трип?»

– Вот именно! Ты ни разу не спросила об этом.

– Ну, я просто не сознавала, насколько конкретной должна быть в своих расспросах о твоем прошлом, мама, – язвительно отозвалась Джорджиана.

– Ты ведь знаешь, от вас, детей, у меня нет секретов. – Тильда была само великодушие. – Просто никому из вас никогда и в голову не приходило расспрашивать обо мне!

– Так, ладно. Я поняла. Надо лучше формулировать вопросы.

– Возможно, – усмехнулась Тильда.

– Хорошо, итак, есть ли у меня тайные братья и сестры – родные или сводные, о которых я не знаю?

– Нет! Не болтай чепухи.

– Эм-м… тебя когда-нибудь арестовывали за хранение запрещенных наркотиков?

– Нет! Господи, да нет же!

– Это ты украдкой пукнула в тот раз в Карлайле, когда мы встретились в лифте с Мартой Стюарт?

– ДЖОРДЖИАНА!

Джорджиана невольно расхохоталась. Принесли еду, они разложили ее в столовой, и, пока ели, Джорджиана еще раз начала с самого начала – так, как в разговоре с Биллом Уоллисом, которого едва знала, в его кабинете в стеклянной башне, начала объяснять, но на этот раз женщине, которую знала всю свою жизнь, женщине, которая злила ее, как никто другой, женщине, которую она далеко не всегда могла понять, – той самой, которая выносила ее в своем животе, вынянчила, но зачастую оставалась немыслимо далекой. Тильда слушала.

18. Дарли

Дарли знала, что она апельсин. Взрослея, девочки в кругу ее подруг развлекались, решая, кто из них Шарлотта, кто Саманта или Кэрри (Мирандой не был никто). Или кто из них Бланш, кто Дороти и кто Роза из «Золотых девочек». А у Дарли была своя игра, в которую она тайком играла с братом и сестрой, и в этой игре они были фруктами своего района. Корд – само собой, ананасом. Веселый вплоть до дурашливости, он приходил в восторг, оказываясь в центре внимания, благодаря ему каждое сборище больше походило на праздник. А Джорджиана была клюквой. Самая младшая в семье, яркая и красивая, но отнюдь не сладкая до приторности. Так что самой Дарли оставалось только быть апельсином – скучным, надежным, тем, кто всегда рядом, но замечают его редко. И вдобавок, как знала она, защищенным толстым слоем цедры и по-настоящему доступным лишь тем, кто готов потратить время, чтобы счистить ее.