Нация прозака

– Барнаби, – нервно сказала я, – Барнаби, наверное, ты пока не знаешь, что я сейчас в хлам. В том смысле, что я здесь, в Лондоне, чтобы прийти в себя от… от кучи проблем. И, ну, я так – я так просто не могу. Правда не могу.

– Но я же приехал ради тебя в аэропорт, – возразил он. – Я обещал показать тебе город. Я думал, ты все понимаешь.

Понимаю что? Я не знала, что у нас с тобой тут сделка по бартеру.

Разговор оборвался, потому что я была напугана. Я была одна в этой незнакомой стране, и мне нужен был друг. Мне казалось, что Барнаби был, ну, таким, нелепым парнем для платонических отношений. Мне даже не верилось, что у него на меня были совсем другие планы. Мне хотелось сказать: «Посмотри на меня. Я чокнутая и отвратительная. С хрена ли кто-нибудь захочет со мной связаться?!» Конечно, некоторые парни готовы трахать все, что движется. Даже меня. Он сказал, что мы можем поехать в Стратфорд-на-Эйвоне и посмотреть Шекспира, что мы можем отправиться в Озерный край и заглянуть в дом Вордсворта, заехать в Оксфорд и Кембридж. Он рассказывал, сколько всего можно сделать вместе, пока вез меня, почти впавшую в коматоз, из аэропорта в город. Но оказалось, что его гостеприимство имеет свою цену.

И хуже всего было то, что я так расстроилась – даже оскорбиться не смогла. Мне просто было противно. Если бы я могла трахнуться с ним без прищепки на носу, я бы и секунды не стала думать. Мне было так страшно и одиноко, что я сделала бы что угодно для кого угодно ради капельки теплоты. Но Барнаби был слишком скользким, слишком противным. Я не хотела, чтобы он дотрагивался до меня.

– Почему бы тебе не отвезти меня к Мануэлю? – предложила я.

– Как хочешь, – сказал он.

Мануэль живет в Найтсбридже, том самом районе Лондона, где находится Harrods[325]. Вокруг живут одни инвестиционные банкиры, ну и всякие типы из консалтинга, которые почти не бывают дома и поэтому не замечают, в какой тесноте живут. Мануэль и его сосед делят на двоих целый дом, но он такой расплющенный, крохотный и узкий, как будто обычный дом переехали и раздавили до состояния лежачего полицейского. Я приезжаю, и Мануэль выделяет мне – и выделяет здесь важное слово, потому что его поведение ничуть не теплее моросящего за окном дождя, – на цокольном этаже маленькую комнатку, большую часть которой занимают гладильная доска и бугристая кровать. Единственный источник света – крошечный ночник, и ни окон, ни вентиляции в комнате нет. На ощупь кажется, что матрас набит осколками разбитого керамического горшка. И, конечно, я сразу начинаю переживать, что меня ждет инсценировка «Принцессы на горошине».

На самом деле мне плевать на все – мне не нужны роскошные апартаменты, а жизнь в подвале подходит к моему настроению. Что меня на самом деле волнует – так это то, что Мануэль реально ведет себя как настоящая сучка. Он явно не в восторге от моего присутствия. Я не успеваю даже налить стакан воды, чтобы запить очередную дозу тиоридазина, а он уже объясняет, что делает одолжение Саманте, которой вообще-то ничего не должен, потому что она рассталась с ним самым что ни на есть гнусным способом (сбежала в Озерный край с другим, пока он навещал приболевшего родственника в Италии). Так что я могу оставаться здесь и читать или что там я собиралась делать, но он занят, у него своя жизнь, и для меня в ней места нет.

Куда подевались вежливые разговоры за обедами и ужинами в пафосных ресторанах?

О’кей, – думаю я, – я продержусь в этой темной комнате без окон до тех пор, пока мне не станет лучше. Я смирюсь с тем, что из декораций в этом мини-сарае есть только труба под потолком и гладильная доска с грудой мятых штанов в ожидании прачки. Я принимаю это. Я соглашаюсь со своей судьбой. Я приехала в Лондон, чтобы дойти до самого дна, и я определенно получу, что хотела.

Я беспокойно сплю и не могу заставить себя вылезти из кровати ни утром, ни после обеда, и, думаю, это жутковато. Мне нужно домой. Даже если дома у меня нет.