Нация прозака

Понимаете, дело ведь не только во мне. В Гарварде было полно психов, и нас всех центробежной силой тянуло друг к другу. Правда, я все равно оказалась самой чокнутой. Мои новые знакомые были достаточно эксцентричны для того, чтобы поощрять мои неврозы, подкидывать новые причины показать себя во всей красе. Но в конечном счете, когда после всех этих маленьких драм занавес опускался, все они могли вернуться в свои комнаты и в свои жизни, все понимали, что это была игра, что она оставляла ссадины и усталость, но в целом справиться было можно. И лишь я одна оставалась на месте, рыдала и кричала, требуя продолжать, требуя вернуть назад деньги, требуя компенсации, требуя хоть каких-нибудь чувств. Я одна искала любви у проститутки. Но как бы сильно я ни разочаровывалась, я всегда соглашалась играть заново, как наркоман, что надеется получить от новой дозы такой же кайф, как и в первый раз. Вот только мне была незнакома даже та, первая эйфория, из-за которой садятся на иглу. Я всегда искала утешение там, где его быть не могло, и я это знала.

Но когда Руби погнала меня за пределы Гарвард-Ярда, в сторону Научного центра, я осознала, что зашла слишком далеко. Внезапно все стало понятным. Я знала, что это и есть безумие: «Безумие – знать, что творишь тупости, но не находить в себе силы остановиться».

Меня пугало то, что я чувствовала, пытаясь сбежать, зная, что если остановлюсь – могу столкнуться лицом к лицу с причиной того, почему я всегда была в бегах, и признать, что на самом деле такой причины нет. Беги, беги, беги. Бежала ли я к чему-то или от чего-то? Бессмысленность моего личного шоу расстраивает меня слишком сильно, чтобы о ней думать. И подобно тому, как проваливались все мои прежние махинации по изгнанию демонов из головы, так и у этой новой схемы не было шансов. Сэм был для меня не просто каким-то там парнем. Он был очередной версией спасителя. Его отец был президентом большой киностудии, и когда Сэм подошел ко мне в кафе и сказал, что увезет в Лос-Анджелес, заберет из этой жизни, изо всех проблем, когда он сказал, что мы с ним могли бы писать сценарии, когда он сказал: «Слушай, детка, я сделаю тебя звездой», – я знала, что это просто слова, но все равно купилась. Он сказал, что мы можем провести зимние каникулы в их доме на Багамах. Сказал, что мы можем отправиться в Канны на фестиваль. Слова, слова, слова. Я ему верила. Я вообразила себе мир, полный солнечного света, мир полной безопасности. Я мечтала отправиться в Неверленд, туда, где не существует ни ужасного настроения, ни мерзких мыслей, ни черной волны. И те пару дней, что я планировала, как добраться – с помощью Сэма – до места, где не может случиться ничего плохого, я уже стала чувствовать себя лучше. Я могла выдержать целую минуту наедине с Гегелем.

Одна мысль о том, что мне придется попрощаться с мечтой о побеге из-за того, что Руби убедит Сэма вернуться к ней, была невыносима. Пронизывающий до костей мороз, который приходил вслед за мыслью о том, что очередная попытка выбраться из этой жизни живой и невредимой приведет к разочарованию, был невыносим. Время стало таким вязким, что его можно было потрогать. Каждая минута, каждая секунда, каждая наносекунда обвивали мой позвоночник так, что мышцы до боли наливались тяжестью. Я почти исчезла. Из-за этого самопроизвольного наркоза мой разум растворился в болезненной пустоте. И только когда Руби разглядела выражение моего лица, она поняла, что на самом деле я рискую разрушить саму себя, а не ее счастье с кем бы то ни было, и она перестала кричать.

И спросила: «Что с тобой не так? Скажи уже что-нибудь! Скажи, как ты вообще могла так со мной поступить?»

А я только и могла сказать – не кому-то, просто сказать: «Пожалуйста, не оставляй меня одну, не оставляй меня умирать здесь, не оставляй, не уходи».

– Что с тобой, Элизабет? Почему ты не разговариваешь со мной? Скажи что-нибудь? Скажи что-нибудь в свое оправдание?

Я хотела сказать: «Я не могу, я отступаю, я потеряна». Я хотела сказать так много, но не могла.

– Ты чокнутая, – сказала Руби. – Тебе нужен психолог.

А я хотела ответить: «Знаешь, ты ведь права».

Вместо этого я ушла от Руби, шатаясь от головокружения. Гарвард-Ярд превращался в призрак. Я пробивалась сквозь него, а сама словно очутилась в своем пластиковом пузыре, отделявшем мой смутный мир от мира снаружи. Было темно и серо, под моими лоферами хрустели мертвые листья, напоминая о давнишнем ощущении, когда с хрустом раскалывалась моя голова. Я прошла мимо знакомых, они поздоровались. Я почти их не видела и не слышала. Их голоса как будто доносились со стороны, то же ощущение, что бывает, если смотришь фильм, а изображение со звуком в рассинхроне. А может, эта сцена напоминала домашнее видео, где все проносилось мимо меня обрезанными зернистыми кадрами, а в ушах щелк-щелк-щелк – гудел проектор. Я продолжала шагать, как запрограммированная машина.