Нация прозака

Пока не вышло из-под контроля. Мы с Руби и еще одной нашей приятельницей стали принимать экстази так часто и в таких количествах, что на кампусе нас прозвали богинями экстази. На вечеринках мы постоянно подходили к незнакомым людям и признавались в любви. Под экстази все у нас были лучшими друзьями, классовые барьеры, сверху донизу пронизывавшие Гарвард, переставали существовать, а мы не были отвратительными нищенками. Мы могли ненадолго спрятаться от того нескончаемого потока обстоятельств, что отделял нас от наших вечно уставших, убивающихся на работе одиноких матерей, стипендий и кредитов на учебу, парней с фамилиями вроде Кэбот, или Лоуэлл, или Гриноу, или Ноблез[163], с которыми мы постоянно зависали. Мне казалось, что все они, как один, ходили в Эндовер[164] или Хотчкисс[165], в Гарвард попали благодаря семейной традиции, как «примеры стратегии развития» (кодовая фразочка, которой в приемной комиссии обозначали отпрысков из семей, жертвовавших Гарварду кучу денег), и учились настолько посредственно, что между школой и колледжем их заставляли брать отпуск на год. Я не могла взять в голову, почему же такие умные городские еврейские девушки вроде нас, подрабатывавшие официантками или машинистками, чтобы заработать на учебу, проводили время в компании парней, для которых были созданы краткие содержания[166]. Но это было так. Было предельно ясно, что они тусовались с нами потому, что хотели немного отдохнуть от толпы одинаковых блондинок, играющих в хоккей на траве, девушек, которых они знали тысячу лет, потому что вместе готовились к поступлению, и проводили лето в Мэне, и ходили на курсы NOLS[167]. А вот почему мы позволяли их коксу, деньгам себя окрутить – до сих пор для меня загадка. Может быть, я решила, что это часть опыта, что я должна была получить в Гарварде. Может быть, думала, что именно этого от меня и ждут. Может быть, это все, что мне оставалось после разочарования в Гарварде: ведь я ходила в школу, я убивалась ради хороших оценок, была редактором школьной газеты и литературного журнала, ходила на занятия по танцам, делала все что угодно, только бы попасть в легендарный университет вроде Гарварда, где со мной сотворят чудо. Но я пробилась в Гарвард и обнаружила, что одного здешнего воздуха недостаточно, чтобы заставить меня дрожать от восторга, обнаружила, что это такой же университет, как и любой другой, обнаружила, что мои одноклассники – не пример глянцевой рафинированности, а куча ходячих гормонов, как и все остальные подростки в этой стране, – и я решила, что дальше можно и с наркотиками. Дай-ка мне таблы и всю траву, что есть/Транс наш насущный даждь нам днесь[168]. В общем, не знаю, как именно это вышло, но я, девочка, которая всегда боялась наркотиков, потому что боялась потерять разум, теперь постоянно теряла время и была в хлам.

За три дня до начала зимних каникул, в воскресенье утром, после очередного экс-трипа, я очнулась в комнате Ноа Биддла и так поняла, что пробила дно. Ноа – наследник банковского состояния, золотой эндоверский мальчик родом из пригорода Филадельфии, был избалован настолько, что когда Гарвард потребовал, чтобы он взял отпуск на год перед тем, как идти на первый курс, он нанял специального консультанта, чтобы тот распланировал для него этот год. Ноа нюхает кокс в таких количествах, что, мне кажется, у него скоро прорежется третья ноздря. Он мне не очень нравится, но почему-то я готова на что угодно, лишь бы понравиться ему, а эта задача невыполнима, потому что понравиться Ноа невозможно. Но я почему-то считаю, что если смогу завоевать любовь Ноа, то наконец почувствую себя на своем месте в Гарварде, прибившись к кому-то, кто создан для этого места, кто чувствует себя здесь как дома, в этом мире и в своей собственной шкуре так, как я не смогу никогда, но я надеюсь, что хотя бы взрывы на минном поле в моей голове прекратятся, если он будет рядом.