Нация прозака

В общежитии меня ждет восемь сообщений от бабушки с дедушкой, которые набирали меня из разных точек в Кембридже и напоследок сказали, что едут домой. Ребята из других комнат, которые все утро пытались вызвонить меня у Ноа, но так и не дождались ответа, смотрят на меня как на очень плохого человека. Они смотрят на меня как на человека, способного проспать приезд своих восьмидесятилетних бабушки и дедушки, которые проехали пятьсот миль, чтобы меня увидеть, – и вне всякого сомнения, я именно такой человек. Бриттани спрашивает: «Может, тебе стоит взять академ?» Дженнифер говорит: «Да что с тобой не так? У всех сносит крышу время от времени, но как ты могла так поступить с бабушкой и дедушкой, они такие милашки, они так волновались». Все, что мне остается, – спрятаться у себя в комнате и забраться в кровать.

Когда я прихожу в себя после навязанного валиумом сна, от которого, кажется, превращаюсь в размазню, прямо как папа, я звоню преподавателю семинара по политической философии (по совпадению его курс как раз называется «Правосудие») и говорю, что не смогу завтра сдать эссе, потому что поскользнулась на льду и заработала сотрясение. Та самая девочка, что ни разу не задержала эссе даже на день, та, что жила ради подобия порядка, который дедлайны вселяют в обезумевший разум, – похоже, та самая девочка решила, что все это бессмысленно. Та самая девочка исчезла. Она едет домой на зимние каникулы и уже никогда не вернется.

Штука в том, что сколько бы я ни употребляла наркотиков, я никогда не чувствовала от них ни удовольствия, ни даже капли веселья. Если что-то и было – так это сплошная убогость, сплошное уныние, сплошной психоз. Я закидывала в себя любые таблетки, до которых умудрялась добраться, делала все что могла, только бы ненадолго отключиться. Может, для Ноа с его беззаботным, счастливым детством, экстази и кокаин были просто синонимом фразы «веселись или сдохни» (помню его щенячий восторг, когда ему удалось научить меня курить через бонг или занюхать дорожку кокаина, не сдувая ее с зеркала, как Вуди Аллен в «Энни Холл»[172]), но я делала то, что делала, от отчаяния. И это касалось не только наркотиков на вечеринках. Каждый раз, когда я оказывалась у кого-нибудь дома, я забиралась в шкафчики с лекарствами, крала весь ксанакс и ативан[173], что мне удавалось найти, в надежде добраться до серьезных рецептурных колес вроде эндодана[174] и кодеина, который прописывают при удалении зубов мудрости или других хирургических вмешательствах. Под эндоданом – а это, давайте все называть своими именами, болеутоляющее промышленной силы – я почти не чувствовала боли. Я копила все эти таблетки, откладывала на случай серьезной экстренной боли, а затем срывалась и глотала подряд до тех пор, пока все не утрачивало значения.

Но для того, чтобы серьезно связаться с наркотиками, у меня не было ни денег, ни смекалки. Что бы я в итоге ни принимала, я всегда полагалась на случайность, на то, что принесут другие. И чаще всего безрезультатно: какое бы облегчение ни приносили наркотики, мне всегда было мало. К тому же я не особо с ними ладила и часто устраивала такие выходки, что потом оказывалась в отделении «скорой помощи», причем те, с кем я тусовалась, клялись, что больше никогда не будут со мной трахаться. Я не стоила проблем, которые создавала. Не прошло и двух дней с тех пор, как Ноа притащил меня в больницу с панической атакой от экстази, как я снова вернулась туда посреди ночи, надеясь раздобыть хлорпромазина, потому что обкурилась так сильно, что мне привиделось, что моя нога существует отдельно от меня, типа как бывает у людей с раздвоением личности, когда их руки принимаются писать, но что именно, они не знают. Дальше мне стало казаться, что на меня надвигаются стены, а когда я легла спать, надо мной точно висел дамоклов меч, и я была уверена, что если вырублюсь, то очнусь мертвой.

Короче, таблетками мои проблемы было не решить. Это я была девочкой-проблемой с косяком в руке, а мои попытки медикаментозного саморазрушения были так нелепы, что напоминали историю про то, как Спиноза пытался утопиться, но зацепился ногой за причал[175]. Боже, как же мне хотелось быть разумной и спокойной, и при этом ничем не закидываться. Я так хотела увидеть бабушку с дедушкой, провести их по Кембриджу, показать Гарвард-Ярд, библиотеку Уайденера, лестничную площадку на входе в Адамз-хаус, ту, что с золотистой мозаикой на потолке. Отвести их в «Памплону», или «Алжир», или «Парадизо», или какое-нибудь другое кафе, где я проводила долгие часы, читая, сплетничая с кем-нибудь и опрокидывая один двойной эспрессо за другим, чтобы не отключиться прямо за столиком. Так хотела бы показать им, что со мной все в порядке, что их вечно одинокая, мрачная, оторванная от жизни внучка все же смогла стать нормальной.