Нация прозака

Когда я была в выпускном классе, моя кузина (другая их внучка) вышла замуж за магната с Уолл-стрит, и ее пышная свадьба в ресторане Windows of the World[176] заставила всю семью чертовски гордиться таким успешным браком. Я знала, что такое мне не под силу, знала, что меня постоянно тянуло к безнадежным хиппарям и прочим заблудшим душам вроде меня самой, но я хотела получить семейное одобрение тем, что мне было по силам: сочинительством, учебой, поступлением в Гарвард. Я ждала их визита с тем же нетерпением, с каким бывшая толстушка, превратившаяся в гламурную красотку, ждет юбилейной встречи выпускников. Ноа мог бы пойти с нами на бранч – в моих фантазиях, во всяком случае, – и, пусть он и не был евреем, он был обаятельным янки из Пенсильвании, а его сестры только что дебютировали с шумом, разнесшимся по всему Северо-Востоку, так что бабушка с дедушкой бы отправились домой, на Лонг-Айленд, довольные историей моего успеха.

А вместо этого они были перепуганы, взволнованы, понятия не имели, что случилось с их младшей внучкой – той самой, что в детстве проводила у них все выходные и каникулы, потому что мама постоянно работала, а отец спал, и сидеть с ней было некому. Они практически вырастили меня и теперь наверняка гадали, что сделали не так. У меня не было ни единого шанса объяснить им, что у меня ужасная депрессия, настолько ужасная, что даже когда я хочу выбраться из своей головы и заботиться о других – как хотела бы позаботиться о них в тот день, – я не могу. Депрессия и таблетки, которые я принимала, чтобы с ней справиться, поглотили меня настолько, что от меня ничего не осталось, даже тени, чтобы обмануть их в тот день. Даже на это мне не хватило сил.

Наступили зимние каникулы, но я целыми днями прячусь в своей комнате. Я думаю, что у меня что-то вроде синдрома отмены. Семестр был слишком бурным. Я знаю, что когда ты только-только переезжаешь в колледж, период привыкания – это нормально, но я вовсе не чувствую себя нормально. Я даже не могу притворяться, что у меня те же проблемы, что и у всех, ведь я единственный известный мне человек, за которым подруга гналась через Гарвард-Ярд с ножом, и единственная (само собой, есть и другие, но я их не знаю), кто переехал из большой квартиры в Мэттьюз-холле в однокомнатную каморку в Херелбат, объяснив это тем, что ввиду психической нестабильности я не способна жить с другими людьми. Да, это правда, у всех в Гарварде полно проблем, но, кажется, они освоились со своей ситуацией, пришли к какой-никакой форме мира, минимальному соглашению, делающему жизнь сносной. Но только не я. О нет. Я так и буду всю жизнь убегать. Всегда буду смотреть через плечо или, если со мной заговорят, через чье-то плечо, выискивая другой выход, другой поручень, за который можно уцепиться. И только сейчас, здесь, дома, я могу спокойно остановиться.

Однажды вечером мама возвращается с работы и входит под темные своды моей спальни, где я валяюсь в кровати в красной фланелевой сорочке, которую не снимала со дня приезда. Большую часть времени я читала книги для курса по «Правосудию», с удивлением обнаруживая, как все это увлекательно и сколькому я могу научиться благодаря «Основам метафизики нравственности» Канта, или эссе «О свободе» Милля, или «Теории справедливости» Джона Ролза. Может, если бы я проводила над книгами больше времени, первый семестр в Гарварде не так сильно выбил меня из колеи. Может, если я буду напоминать себе, что, вопреки общеизвестному мнению, Гарвард – это просто университет, как и любой другой, а вовсе не приют для заблудшей молодежи, – я перестану впустую растрачивать там свое время. В конце концов, разве не я всегда отовсюду сбегала в восхитительные пределы зубрежки?

Мама садится на кровать рядом со мной, так и не сняв тесного пальто на меху, как будто мороз может пробраться к нам даже с улицы. Потом включает свет, щелкает выключателем бра, темный зимний вечер – это для нее слишком, и я не уверена, поймет ли она, что сейчас я способна вынести ровно столько света, сколько дает моя маленькая настольная лампа. Не уверена, замечает ли она, что я прячусь.

– У тебя тут грязно, – говорит она. – Элизабет, ты или прибираешься здесь, или едешь назад в Гарвард. Я не могу жить в таком беспорядке.

Мне хочется сказать: «Что ж, я даже пошевелиться не могу», – но я молчу.

Мам, разве ты не видишь, что мне слишком плохо, чтобы что-нибудь делать, и уборку тоже? Тем более, это моя комната. Какое тебе дело до моего беспорядка?

«Это мой дом, и я так жить не собираюсь!»

Она начинает теребить волосы, вытягивая кудряшки, и наматывать их на палец. Ей невыносимо видеть меня такой, и она не может смириться с тем, что мой беспорядок – меньшая из моих бед.

– Послушай, Элизабет, мне только что прислали счет на оплату следующего семестра в Гарварде, и даже вместе с твоими грантами и займами это куча денег.

– Я знаю.