Нация прозака

К этому моменту я уже в истерике, мама в истерике, мы сидим, обнявшись, мама все еще в своем тяжелом пальто, а я во фланелевой сорочке, которая мне как вторая кожа. – Я просто всегда хотела, чтобы и ты, и все остальные любили меня, – шепчу я в ее воротник, и неважно, слышит она или нет, я вообще не знаю, почему все еще говорю. – Но теперь я всех ненавижу. Мне на всех плевать, вот как я всех ненавижу.

– Ох, Элли, я знаю, – говорит моя мама. – Я знаю. Бедная девочка.

6 Таблетки счастья

Люди вроде нас, которые верят в физику, знают, что различие между прошлым, настоящим и будущим – всего лишь глупая, навязчивая иллюзия.

Альберт Эйнштейн

[180]

В своей бесконечной мудрости Гарвард постановил, что вслед за двумя неделями каникул последуют неделя подготовки к сессии[181] и три недели экзаменов, а это означало, что в попытках что-то выучить в течение семестра нет никакого смысла. Куда лучше было приберечь для финальных шести недель пыток и силы, и те остатки разума, что удавалось сохранить после периода ничегонеделания и лениво сменявших друг друга кембриджских дней, время от времени прерываемых занятиями. После каникул – моей личной версии домашнего ареста – я конечно же объявилась на кампусе как ни в чем не бывало. Как бы плохо мне ни было дома, я знала, что в любом случае вернусь в Гарвард, сдам экзамены, получу хорошие оценки и как-нибудь переживу весенний семестр. В глубине души я не умела сдаваться, зато умела прятать свои раны и оттягивать моменты обострения депрессии до каникул или выходных, когда можно было позволить себе сокращенную версию адского нервного срыва. И даже тогда я умудрялась пережить все и жить дальше, делая ровно столько, сколько было нужно, чтобы выкарабкаться.

Как-то раз после ужина, во время самой первой сессии в Гарварде, я торчала у себя в комнате, безуспешно пытаясь сосредоточиться на «Одиссее». Предполагалось, что это интересно – читать про эпическое путешествие со всякими сиренами и лотофагами, островным романом с Калипсо и с бедной Пенелопой, воплощением женской добродетели, непрестанно ткущей и распускающей ткань на ткацком станке, отваживающей женихов, продолжающей ждать, ждать и ждать, пока своенравный Одиссей вернется домой. «Одиссея» – одна из тех книг, что нравятся всем, и считается, что она лучше «Илиады», состоящей из одних солдат, сражений и конкурирующих друг с другом мачо, – но мне никогда не удавалось проникнуться интересом к античным путешествиям. Мысли разбегались во всех направлениях. Сложно было поверить, что дома я неделями сидела над книгами, ни о чем не беспокоясь, – и с помощью чтения даже справлялась с приступами грусти и упадками настроения, – а вернувшись в Гарвард, снова потеряла покой. Тело звенело, болела голова, я не могла перестать думать о том, что где-то там, за пределами общежития, все мои друзья веселятся и радуются, что им больше не нужно со мной возиться.

Дело было не только в том, что каждый раз, когда я накуривалась, я оказывалась в отделении «скорой помощи» и, как правило, тянула за собой дурацкую, беспомощную свиту. Даже когда все было нормально, я все равно умудрялась всех раздражать и нарушала приятную расслабленность, свойственную и препстерам, и их вечеринкам. Мне было недостаточно отправиться на тусовку и наслаждаться компанией, недостаточно играть в четвертаки и другие тупые алкогольные игры. У всего должна была быть кульминация, высокопарное обещание великого искупления, ради которого я готова была пойти по головам. Мое поведение оказалось деструктивным настолько, что даже Ноа пришлось мне сказать, что он очень любит меня, очень-очень, но позволит мне находиться в его комнате только если я пообещаю сидеть тихо, слушать музыку и не прикасаться к наркотикам. Вот только его комната была все равно что наркопритон. И торчать там трезвой было просто бессмысленно.

Поэтому я торчала у себя в комнате за книгами, чем вообще-то и должна была заниматься в Гарварде. Но у меня и страницы не получалось осилить. Может быть, на мне подсознательно сказалась тема отсутствующего отца в «Одиссее» – потому что я подняла трубку и набрала номер его телефона во Флориде. Папа обосновался там в маленьком белом коттедже с выложенным плиткой полом, ковриками и плетеной мебелью, подушками в оттенках персика и морской волны и бассейном в форме почки на заднем дворе. С тех пор как он уехал, ему неплохо жилось. С тех пор, как он четыре года назад обнулил отношения со мной и мамой, его жизнь пошла в гору. Я ненавидела его за легкость, роскошь, за то, что живет жизнью мечты, как могли бы жить все мы, если бы научились игнорировать то, что нас раздражает. И хотя в прошлом он часто пытался убедить меня в том, что какой-то уголок его разума был всегда поглощен мыслями обо мне, а я никогда не переставала быть частью его жизни, я ему не верила. Не помнить обо мне было бы проще.