Нация прозака

– Возможно. – Она вздыхает. Я знаю, о чем она думает: «Почему все всегда так сложно?» Она немного успокоилась, и истеричные завывания перешли в тихие всхлипы. – Врачи всегда говорили, что ты в целом здорова, что все дело в излишней эмоциональности. Они говорили, что могут помочь. – И она снова переходит к завываниям: – Послушай, Элизабет, я знаю, что у всех свои сложности, но не все же уводят парней у подруг, съезжают из общежития или постоянно шляются по вечеринкам, как ты. И уж точно никто не забывает про бабушку с дедушкой, когда они приезжают в гости. – Она кричит сквозь слезы: – О чем ты только думала в тот день? Они же совсем старые, обоим за восемьдесят. Они не знают, что происходит. Они не понимают, где ты была. Они обычные люди, может, не самые идеальные, может, ты бы хотела, чтобы вся семья больше походила на тебя, но они ведь тебя любят. Они очень тебя любят. Что с тобой не так? Ну скажи уже!

Что я могу сказать? Я гадкая, я отвратительна настолько, что согласилась бы быть кем угодно, лишь бы не быть собой. Лучше бы я умерла. Я пытаюсь придумать, как объяснить ей, что такое депрессия, но ничего не приходит в голову. Я и себе-то не могу объяснить. Я даже не могу посмотреть ей в глаза и сказать: «Ну, у меня же было сложное детство», – потому что это звучит как отговорка, оправдание, камень, что я поудобнее устроила у себя на плече, чтобы продолжать жить со своими несчастьями. Не то чтобы меня постоянно били, не то чтобы я росла среди волков, не то чтобы я была исключением: я всего лишь один из примеров целого поколения детей развода, с которыми не особенно хорошо справлялись родители, так что мы все выросли надломленными. Можно ли списывать все на проблемы в семье? Или проблема отчасти в химических процессах у меня в мозгу? Кто, черт возьми, знает, почему я зашла так далеко, но факт есть факт – я зашла слишком далеко. Я не могу заставить себя выбраться из постели, не могу есть, не могу переодеваться в чистое, я даже не могу объяснить маме, что со мной.

– Мамочка, – говорю я и, словно назло, начинаю плакать. – Мамочка, если бы ты знала, как мне тяжело видеть, что тебе трудно. Я злилась из-за того, что у меня нет братьев и сестер, злилась из-за того, что папа отстранился, я во всем зависела от тебя и злилась из-за того, что ты зависела от меня. У меня не было детства. Я не знаю, что значит просто веселиться. А ты никогда не радовалась материнству. Потому что оно так на тебя давило. Ты всегда пыталась сделать, как лучше для меня, а я – как лучше для тебя. А я хотела быть лучше всех в твоей семье, лучше всех моих кузенов-сверстников, я всегда чувствовала, что я хуже их, потому что у меня не было папы, – и снова слезы, мои, ее. – Но, послушай, я ведь была не хуже других. Правда была. Я вообще была лучшей дочкой во всем мире. Ты разве не помнишь? Не помнишь меня? А вот я себя помню, даже если вы все забыли. Я помню, как изо всех сил старалась, и помню, что никто ни разу не сказал мне, что я молодец! Я хотела всего-навсего быть счастливым ребенком, но вместо этого всегда была маленьким взрослым, и никто никогда не говорил мне, что я умничка!

Я уже заговариваюсь, и мне неловко оттого, что я перестаралась: я хотела сказать что-то такое, что бы заставило маму почувствовать мою горечь, но вместо этого свалилась в пафос. Мои слова больше похожи на монолог из какого-нибудь фильма с Томом Крузом, фильма об одной из этих больших трагедий – Великой пролетарской культурной революции в Китае, войне во Вьетнаме, Холокосте, терактах Ирландской республиканской армии в Лондоне, – и рядом с этой настоящей, переворачивающей мир тоской все проблемы главной героини просто сведут к проблемам с самооценкой. Фильмы такого рода намекают на то, что причиной международных катастроф могут быть, частично или целиком, матери, что любят слишком сильно или любят недостаточно, отцы, которые уходят в абьюз, или алкоголь, или просто уходят. Я слышу себя со стороны и прекрасно понимаю, что сыплю голливудскими клише, и все же я знаю, что иногда личное – это политическое[179], что люди, которые могли бы сделать мир лучше, в конце концов разрушают его, потому что они больны на всю голову, потому что выросли в плохих семьях. И я продолжаю бормотать.

– Я думала, что если поступлю в Гарвард, то покажу и тебе, и всем, что достаточно хороша, – говорю я. – Я думала, что если поступлю в Гарвард, все решат, что со мной все в порядке, я хороший ребенок. А теперь ты орешь на меня, и твоя сестра наверняка тоже мне позвонит и наорет на меня из-за того, как я поступила с бабушкой и дедушкой, и вся твоя семья скажет, что я ужасный ребенок, а я ведь так стараюсь. Так стараюсь. Стараюсь…