Назови меня своим именем

…Она была натянута каждую ночь, каждую минуту. Крик совы, визг ставен на оживающих под летним ветром окнах Оливера, дискотечная музыка, доносящаяся со стороны соседнего городка на холме, потасовка кошек глубокой ночью или скрип деревянной перемычки над дверью моей спальни – любой шум мог меня разбудить. Каждый из них был знаком мне с детства и, как сонный фавн отгоняет хвостом назойливых насекомых, я отгонял от себя эти звуки, чтобы несколько мгновений спустя снова провалиться в сон. Однако порой что-то совсем незначительное, вроде едва ощутимого чувства страха или стыда, выскальзывало из моего сна в реальный мир и нависало надо мной, спящим, будто наблюдая, и в конце концов оказывалось у меня над ухом и шептало: «Я не пытаюсь тебя разбудить, правда, засыпай, Элио, спи крепко»; а я в это время всеми силами пытался оживить прерванный сон, куда стремился попасть опять, и, приложи я чуть больше усилий, – смог бы восстановить его почти до последней детали.

Но сон не возвращался, и не одна, а сразу две тревожные мысли, словно призраки – сиамские близнецы, материализовавшиеся из дымки сна, стояли поодаль и следили за мной: желание и стыд. С одной стороны – стремление открыть окна нараспашку и, не медля ни секунды, вбежать в его комнату совершенно голым, с другой – моя многократно подтвержденная неспособность принять на себя даже малейший риск и осуществить желаемое. Так они и смотрели на меня с укором – два неизменных спутника молодости, два талисмана моей жизни – голод и страх, – смотрели и твердили: «Столько человек до тебя рискнули и были вознаграждены – так почему не можешь ты?» Нет ответа. «Столько людей до тебя потерпели поражение – так зачем это тебе?» Нет ответа. И наконец, главный вопрос, словно насмешка: «Если не потом, Элио, то когда?»

В ту ночь ответ пришел – хоть это и случилось во сне, который, в свою очередь, был сном в другом сне. Когда я проснулся, в голове моей застыл образ, поведавший больше, чем мне хотелось бы знать, – будто, даже несмотря на откровенные признания самому себе в том, чего именно я хочу и как хочу это получить, оставалось несколько укромных уголков, заглядывать в которые я по-прежнему боялся.

Во сне я наконец понял то, что было известно моему телу с самого первого дня. Мы были в его комнате, и, вопреки моим фантазиям, в постели на спине лежал Оливер, а не я; я был сверху и наблюдал за ним, готовым пойти на любые уступки, и за его лицом, мгновенно вспыхнувшим под моим взглядом. Даже во сне выражение его лица побуждало меня обнажить каждую эмоцию; оно же помогло мне понять кое-что, о чем я никогда бы не догадался сам: если я не дам ему то, что так стремился отдать любой ценой, это станет главным преступлением в моей жизни. Я отчаянно хотел что-нибудь ему дать. Брать, напротив, казалось чем-то примитивным, поверхностным, механическим.

А потом я услышал слова, которых ждал. «Ты убьешь меня, если остановишься», – задыхаясь, вымолвил он, зная, что уже произносил эти слова в моем сне несколько ночей назад и что имеет полное право повторять их каждый раз, когда навещает меня в сновидениях, пускай ни один из нас и не был уверен – его ли голос вырывался из глубины моего тела или мой собственный, вызванный воспоминаниями об этих словах.

Его лицо, казалось бы, терпевшее мою страсть – и тем самым поддерживавшее ее, – светилось добротой и огнем, которых я никогда прежде не видел и не мог даже представить на чужом лице. Именно этот образ станет чем-то вроде факела в моей жизни: он поможет мне не падать духом в минуты отчаяния, поможет возродить страсть к нему после того, как я попытаюсь ее уничтожить, разожжет затухающие угольки мужества – вопреки страху услышать отказ и потерять остатки видимой гордости.

Выражение его лица – как крошечный снимок любимой, который солдат берет с собой на поле битвы, не только чтобы знать, что в жизни осталось что-то хорошее и дома снова ждет счастье, но и чтобы помнить, что это лицо никогда не простит ему возвращения на родину в мешке для трупов.

Заветные слова из моих снов заставили меня желать и пробовать то, на что, как мне казалось, я не был способен.

Не важно, что он не хотел иметь со мной ничего общего, не важно, с кем водил дружбу и спал; но тот, кто в моем сне лежал подо мной обнаженным, открыв нараспашку сердце и душу, – не мог быть иным в реальной жизни. Именно это и был настоящий он, остальное несущественно.

Нет: тем другим человеком тоже был он – тем, в красных плавках. Я просто не позволял себе верить, что, возможно, в конце концов увижу его без плавок вовсе.