Не-доросли. Книга 2. Холодные перспективы

И словно отзываясь на прошлогодние воспоминания, на вымоле появился Спиридон Зыков. Акулькин отец. Подбоченясь так, что позади и впереди подол зипуна стал дыбом (Влас едва удержался, чтобы не фыркнуть от смеха), промышленник медленно шёл по краю вымола над галечным берегом, придирчиво разглядывая дрягилей. Хозяин. Ишь, нынче даже котляну на кого-то оставил, сам воротился на шхуне, чтоб рыбу выгоднее продать.

Спрос на онежскую рыбу в последнее время стал с чего-то падать – с поморского берега солёную и вяленую треску и палтуса раньше везли в основном для Петербурга и Москвы, но прибыли за последние годы отчего-то стали уменьшаться. Влас знал причину, слышал в Питере от того же Михея и эконома – засол северный дурен, хуже норвежского, вот воротят носы от онежской рыбы столичные жители. А всё одно на Белом море по старинке ладят – не Питер с Москвой, так хоть и Вологда с Казанью эту рыбу возьмут. А то – Уфа…

Влас на мгновение представил, как эти вот бочки тянут бечевой на барже по Онеге, потом – волоком в озёра Лаче, Воже и Белое, потом – вниз по Шексне и Волге, потом – вверх по Каме и Белой, до Бирска, про который Грегори им все уши прожужжал. И какую-нибудь из этих бочек, может быть, купит и Гришкин отец, Матвей Шепелёв.

Помор усмехнулся – на душе вдруг стало тепло, словно привет от друга получил. Хотя, строго говоря-то, это скорее Грегори от него получил привет. Может и почует что.

Спиридон, дойдя до края вымолов, поворотился, внешне довольный – должно быть, нечем было снедовольничать (вообще-то на него покрутчикам жаловаться было грех – справедлив был Спиридон Елпидифорыч) и увидел стоящего невдали (всего-то саженях в пяти) Власа.

– А! – неложно обрадовался он. – Власий Логгинович! Здорово ль ваше здоровье?

Ишь ты, с «вичем» меня величать взялся, – с неожиданно прорезавшейся неприязнью подумал Влас, мгновенно вспомнив прошлогоднее зазнайство купца.

– Здравствуй и ты на все четыре ветра, Спиридон Елпидифорыч, – отозвался он спокойно.

– Не надумал снова на работы пойти? – в голосе купца прозвучало что-то невнятное, то ли насмешка, то ли надежда.

– Не надумал, – Влас едва сдержался, чтобы не скривить губы. – Вакации коротки, оглянуться не поспеешь, а уже и обратно в Питер ехать.

– Ну да, ну да, – покивал купец и отвернулся, видимо, потеряв интерес к «дворянчику». Интерес-то, по большей части, он потерял ещё в прошлом году, когда стало понятно, что все его старания – впусте, и не будет его дочери чести замужества за дворянином, а ему самому – чести по всему Беломорью. А только видно, сидело что-то в глубине души у купца.

Влас ещё несколько мгновений разглядывал работающих дрягилей, а потом (чего впустую глаза пялить) прошёл мимо вымола прочь от берега. Нырнул за сложенный в штабеля лес. Под ногами мягко пружинил и проминался толстый слой стружки и опилок – лесопильное хозяйство Гома работало без передышки. Полюбовался на стоящие у самого берега барки-лесовозы – две грузились напиленными брёвнами, а ещё одна уже тяжело отвалила от берега и, лениво шевеля вёслами, уходила к Кий-острову. Там лес должны перегрузить на английские морские корабли.

Надо было зайти туда, учителей своих навестить – и гасконца Шеброля, саватье-бумагомарателя, бывалого вояку, который наставлял его в саватте и французском языке, и англичанина Джонсона, учителя бокса и английского языка. Небось, и тот, и другой сейчас в трудах. Шеброль сидит в конторе Гома, скрипит пером по бумаге, кривясь от того, что приходится работать на русских и англичан, врагов Великой Империи. Сводит дебет с кредитом да подсчитывает выручку, которую копит где-то в кубышке, то и дело тратя то на одно, то на другое. Не раз, горько посмеиваясь, он говорил Власу, когда тот спрашивал, не хочется ли гасконец вернуться во Францию: «Да понимаешь, Власий, коплю я на это деньги… да не копятся. Не умею я копить. Экономишь, экономишь, а потом со злости на все накопленные деньги купишь бутылку арманьяка или вяленого палтуса». Преувеличивал, конечно.

Хотя как-то однажды Влас его всерьёз спросил, почему monsieur Шеброль остался жить в России. В ответ на его вопрос учитель слегка удивлённо поднял брови, словно и сам не знал, что ответить. Помолчал, раскуривая сигару не самого лучшего качества (хорошие в Архангельске стоили слишком дорого для его жалованья).

– Да мне ведь почти и некуда было возвращаться-то, – выговорил он почему-то по-русски, но потом опять перешёл на родной язык. – На родине у меня не было никого, родственники умерли от оспы – я потому к маркизу Лафайету и пристал тогда. Друзья все погибли – кто у Смоленска, кто при Бородине, кто в Малоярославце. А последний в Березине утонул. А к маркизу ехать… милостыни просить… не по мне это.