Не-доросли. Книга 2. Холодные перспективы

А вот «Il Regno degli Slavi hoggi corottamentedetti Schiavoni»[2] рагузинского летописца и дипломата Мауро Орбини, изданное в 1601 году в Пезаро. Без переплёта, потрёпанное и со следами воды – эта книга в библиотеке директора была, пожалуй, дороже всех остальных – её контр-адмирал Карцов нашёл в развалинах Корфу в июне 1799 года, когда привёл на помощь Ушакову отряд кораблей, держа брейд-вымпел на «Изяславе». Пётр Кондратьевич ласково коснулся покрытого водяными разводами титульного листа с латиницей и чуть усмехнулся – вспомнил, как обидно ему было получить в апреле 1799 года приказ перейти на Адриатику. Не то было обидно, что старшим будет Ушаков (в конце концов, Фёдор Фёдорович старше и опытнее), а то, что опоздал к взятию Корфу – известие о славной победе Ушакова пришло ещё в марте. Находка хоть как-то утешила.

Пётр Кондратьевич ещё несколько мгновений постоял около книжных полок – поколебался, не взять ли что-нибудь ещё, потом махнул рукой и отошёл к столу. Аккуратно, словно это имело какое-то значение, сложил три отобранные книги стопкой на краю стола, выровнял, чтобы лежали точно на углу.

Достанет и этого.

А вот этот индейский топорик из шлифованного чёрного обсидиана, подарок лейтенанта Авинова, он точно заберёт с собой – две попытки Саши, одного из первых его выпускников, пройти вдоль северных берегов Сибири оказались неудачными из-за плотного льда, и он два года назад вернулся сухим путём через Сибирь, привёз ворох памяток[3] и такой же ворох рассказов о тлинкитах, колюжах, чугачах и алеутах. А топоров таких в корпусе три, два висят скрещёнными в большом обеденном зале, а этот Авинов привёз лично ему, директору.

Заберу.

И письменный прибор, память о плавании 1798 года в Ярмут, – тоже. Две чернильницы-флакона, пресс-бювар, бокал для перьев и карандашей в тонких пустотелых гильзах, бокал для перочистки, пепельница, спичечница, скрепница и небольшая масляная лампа под светло-зелёным бумажным абажуром. Тёмная литая бронза, витое и ажурное медное плетение, перламутр и чёрное дерево, строгость форм и педантичное изящество. И на каждой части прибора – гравировка с его фамилией. Делалось под заказ на английской бронзовой мануфактуре «John Bow and his son».

И пару длинных пистолетов турецкой работы – серебряное травление по стволам и кремнёвым замкам, резная перламутровая отделка изящно выгнутых рукоятей – тоже память о Первой Архипелагской экспедиции. Хозяин этих пистолетов, знатный греческий клефт[4], погиб в Сирии, в Бейрутском десанте, прямо перед Карцовым, тогда всё ещё мичманом. Пётр Кондратьевич (тогда ещё Петруша) даже и имени его не знал, но не будь этого клефта впереди него, все три пули, пущенные янычарами, пришлись бы мичману прямо в грудь. Второй раз янычары выстрелить уже не успели, одного застрелил Карцов, двоих подняли на штыки русские матросы. А клефт умер у Карцова на руках, оставил ему эти пистолеты в наследство.

Ну и, пожалуй, полинезийское ожерелье из раковин, костей и сушёных стручковых плодов – его привезли из первого русского кругосветного плавания, с Нукухивы, кадеты Коцебу, братья Отто и Мориц, самые молодые участники плавания. Тоже память, как ни крути – тогда, в 1803 году во многом и от него тоже зависело, отправятся ли братья остзейцы поглядеть далёкие моря.

Вот, пожалуй, и всё.

2

Чай Михей принёс почти сразу, как только адмирал прекратил разбирать сувениры и книги – словно за дверью стоял и ждал. Но порцеленовый чайник пыхал паром, словно только что с огня – значит, Евсей просто подгадал так. Или случайно так получилось.

«Адвокат» оказался заварен именно так, как и любил адмирал – за десять лет службы в Корпусе профос и эконом хорошо изучили своего директора. В глубине души добрейший Пётр Кондратьевич подозревал, что это знание помогает эконому приворовывать, но за руку Евсея никто и никогда ещё не ловил, а обижать без нужды старого служаку не хотелось, благо и воспитанники никогда на Евсея не жаловались. А ноябрьская эскапада с яблоками – то не воровство, то обычное в Корпусе дело. Оплошность. Или сказать – ротозейство.

Евсей наполнил чашку адмирала чаем, осторожно (на удивление осторожно для его толстых и корявых пальцев, больше привычных вязать канаты или орудовать вымбовкой) уронил в чай невесомый ломтик лимона.

– Спасибо, Михей, – чуть заметно улыбнулся адмирал, принимая из рук бывшего боцманмата чашку с чаем. – Достань-ка там, в поставце… ты знаешь.

Михей знал.

Поставец в кабинете адмирала был тоже наособицу, должно быть ещё со времён Фёдора Сергеевича Милославского, а то и раньше, с петровских времён, и кочевал из здания в здание, из Петербурга в Кронштадт и обратно – невысокий, аккуратный, светлого ореха с фигурной резьбой.

Распахнув забранную разноцветной слюдой дверцу поставца, Михей вытащил пузатую бутылку тёмного стекла, прикрыл дверцу, осторожно выдернул плотно притёртую вощёную пробку. Пряный запах рома пощекотал ноздри.