Не-доросли. Книга 2. Холодные перспективы

[7]Икотница (от слова «икота») – больная особой, распространённой на Севере болезнью вроде падучей (кликуша), – бранное слово у поморов, в частности, у пинежан и мезенцев.

Глава 9. Лорд Грегори

1

Звенели косы.

Звенели около самого барского двора, по-за огородами, вдоль пересохшей реки и на озёрных берегах. Звенели вдоль полей и на лесных опушках.

Сенокос.

Пряно пахло сохнущей травой, духмяный запах тянулся над лугом густыми слоями, сползал по склонам холмов в овраги и надолго затихал там в стоячем воздухе. А когда спадала жара, и из оврагов и с опушек выползал туман, исчезал и запах.

До утра.

Утром всё начиналось снова.

Грегори вышел на крыльцо, тряхнул головой, отгоняя навязчивый запах – лето стояло жаркое, какого он не помнил за все свои пятнадцать лет. В безветренном воздухе так и висли запахи. Дождей не было с самой пасхи, жара установилась с первых чисел мая, даже на троицу погода так дождиком и не порадовала. Мужики в Новотроицке поварчивали сквозь зубы, уже несколько раз выводили под руки попа, чтобы прошёл по полям, покропил – и с акафистом, и без акафиста. Не помогало. Дождя не было. После окончания сенокоса ждали, что приедет из Уфы сам архиерей – тот, по слухам, пообещал в июле объехать губернию.

Конюх Пантелей уже выводил из низких ворот конюшни Боя. Орловец фыркал, недовольно и зло косил выпуклым фиолетовым глазом, прядал дымчатыми ушами, приплясывал на тонких ногах. Конский хвост со свистом летал туда-сюда, отгоняя вмиг невесть откуда взявшихся оводов.

Грегори сбежал с крыльца, протянул руку. Бой недоверчиво покосился, недовольно фыркнул, но кусок сахара с ладони взял – осторожно, едва коснувшись ладони мальчишки мягкими бархатными губами (жёсткие волоски пощекотали кожу). Гришка принял поводья из рук Пантелея, забросил их на туго выгнутую конскую шею, и, едва коснувшись стремени ногой, вскочил в седло. Бой всхрапнул и заплясал, пошёл боком, но тут же смирился, чуя, как натянулись поводья, и режет губы грызло. Пантелей тут же отскочил на сажень, оберегаясь от копыт – конюхов Бой не любил и при любом случае метко лягался, признавая над собой только власть двух хозяев – отца и старшего сына.

– Далеко ль собрались, батюшка? – в голосе конюха киселём всплыло и растеклось заискивание. Грегори поморщился – не терпел холуйства! – и Пантелей, мгновенно поняв, тут же сменил тон. – Особо не гнали бы, сударь, Бой вчера на левую заднюю засекался.

– Добро, – коротко отозвался Гришка, ослабляя поводья и сжимая конские бока шенкелями. Бой всхрапнул и рванулся к отворённым воротам – мимо рубленой клети, мимо двухэтажного терема на каменном подклете, крытого серым осиновым лемехом[1], с бочками и шатрами, мимо высокого красного крыльца на четверике в реж[2]. Вынесся за ворота – горячий ветер овевал щёки и ерошил коротко стриженные волосы, забирался под просторную полотняную рубаху. Добро хоть ушла дурацкая мода восемнадцатого века с париками и буклями, – не в первый уже раз подумал Гришка.

Промчался по проулку между огородами, выскочил прямо к базарной площади (отец невесть с чего поселился около самой деревни, и крестьянские огороды гляделись прямо в окна помещичьего дома, казалось, рукой можно досягнуть), проскочил мимо церкви, даже не вздев руки перекреститься за недосугом, ссыпался с Поповской горы в Бирь. Улицы были пусты – все на сенокосе.

Дядька Остафий возился на своём дворе, складывал дрова в поленницу. Чего это вдруг? – удивился на скаку Грегори (дрова готовили зимой, тогда и время было их складывать, а не сейчас, в июльскую жару), но останавливаться не стал, только молодецки (как раз дядька и учил такому!) присвистнул и, когда старый казак выпрямился, махнул рукой. Остафий распрямился, чуть придерживая рукой поясницу (Гришку иногда так и подмывало спросить у дядьки, всерьёз тот кряхтит и ковыляет или прикидывается), глянул подслеповато, вприщур и тоже взмахнул рукой.

Признал ученика.

Через жердевую околицу всадник махнул, даже не заметив, как она мелькнула под копытами Боя, только ощутил, как толкнули его в подошвы стремена.

Промчался мимо стада на косогоре над Бирем, оставив позади утробный мык мирского быка и завистливые выкрики мальчишек-подпасков – им тоже хотелось, должно быть, сейчас вот так промчаться верхом, да только не время – кони все в поле, на сенокосе, а они за коровами да козами и так углядят, пешим ходом.

Ему-то, барчуку, что – гуляй, катайся да охоться, коль желание есть. Тем более, сейчас, в вакации. Трудов никаких, учёба прочно забыта уже дней девять как – неделю пути из Питера до Уфы, да третий день уже, как он дома. Лежат где-то мёртвым грузом так и не распакованные книги, привезённые на время вакаций из столицы («А, после успею ещё полистать!»), висит в шкафу позабытый кадетский мундир – к чему он тут, в деревне? Разве что в гости к кому надумаешь поехать.

Беззаботность, такая, какая была когда-то только в детстве (себя Грегори ребёнком, разумеется, уже не считал).

Красота.