Не убоюсь зла

Три дня после внезапного исчезновения Фимы Шнейваса я провел в камере один. Но вот знакомая команда:

-- С вещами!

Когда я переступил порог своей новой камеры, ее обитатель сидел за столом и меланхолично переставлял костяшки домино -- как вы-яснилось, раскладывал пасьянс.

-- Тимофеев Михаил Александрович, -- представился он. Это был худой высокий человек лет пятидесяти, с тоскливым взглядом и усталым печальным лицом. В каждом движении Тимофеева, во всем его поведении чувствовались неторопливость и основатель-ность старого зека и в то же время подавленность, свойственная тому, кто попал в большую беду. И действительно, выяснилось, что он провел в Лефортово больше двух лет под следствием и су-дом, затем около года -- в зоне. И вот сейчас его привезли для проведения следствия по другому делу, где он проходит в качестве обвиняемого.

Когда я сказал, что арестован по шестьдесят четвертой статье, он спросил:

-- Это еще что?.. -- и тут же сам себя перебил, удивленно воск-ликнув. -- Измена Родине?! Никак границу перейти пытался?

-- Да нет, я сионист, -- кратко ответил я.

-- Сионист? Вот это да-а, -- протянул он ошарашенно. И, подумав, добавил, -- приятелей-евреев у меня было много, а сиониста вижу впервые.

Он смешал костяшки, вытянулся на нарах, дал мне несколько тол-ковых советов по устройству на новом месте и устало прикрыл глаза.

-- Сейчас я плохо себя чувствую, но еще будет время -- погово-рим, -сказал он.

Времени для разговоров действительно оказалось более чем доста-точно: мы с ним провели вдвоем в одной камере почти десять месяцев -- вплоть до окончания следствия по моему делу.

Тимофеев оказался не просто лояльным советским гражданином -- может быть, самым лояльным из всех, кого я встречал в ГУЛАГе, -- он был еще и убежденным коммунистом сталинской закалки, хотя, конечно, его, как и всякого арестованного, исключили из партии.

Родители Тимофеева были крупными чинами НКВД, и свою при-надлежность к элите он с детства воспринимал как нечто само собой разумеющееся: все эти спецраспределители, спецобслуживание, про-чие льготы были для него естественной платой за преданность власти, за "идейность", которая являлась предметом его особой гордости. Ти-мофеев удивительным образом сохранил уверенность в том, что Ста-лин был великим человеком, которого оклеветали завистники, что со-ветская власть -- самая справедливая и демократическая в мире, а все эти Сахаровы и Солженицыны -- иуды, продавшиеся капиталистам за тридцать сребреников. Теперь он с удивлением и недоверием присмат-ривался ко мне.

Интересно, что, несмотря на свой дубовый догматизм, Тимофеев так толком и не вписался в советскую систему и не сделал той карь-еры, которая ему по праву причиталась. Прежде всего потому, что, как ни странно, сама по себе карьера его не интересовала. Он, конеч-но, любил Сталина и советскую власть, но кроме этого, оказывается, -- еще и женщин, и интересную мужскую компанию, и футбол, и ги-тару, и даже стихи. Он и сам писал: я выслушал сотни его стихотво-рений и должен сказать, что среди них были вовсе не плохие, прони-занные живым чувством.

Вот такой попался мне сосед. Иногда по вечерам, если позволяло здоровье -- у Михаила Александровича было больное сердце, диабет, язва -- и налетало вдохновение, он устраивал настоящие концерты с чтением чужих и своих стихов и пением лирических песен, которые когда-то исполнял под гитару в компании друзей.

Обычно же Тимофеев предпочитал убивать долгие лефортовские вечера игрой в "тюремное очко" -- карты в местах заключения запре-щены, и вместо них изобретательные зеки приспособили домино. Мой сосед оказался на редкость азартным игроком и не потерял интереса к игре даже тогда, когда я стал его систематически обыгрывать.

Как же этот лояльный человек оказался в тюрьме? Его посадили за то, что он, выручая из беды двух своих приятелей, между прочим, евреев, посредничал в передаче взяток большому чину в прокуратуре РСФСР. В это самое время КГБ готовил крупное дело против взяточ-ников -- работников прокуратуры и держал их всех на прицеле. За-мешанный в так называемое "дело прокуроров", Тимофеев получил восемь лет лагеря.

В зоне он находился на сравнительно легком режиме, занимая одну из важных номенклатурных должностей: был Тимофеев председателем совета коллектива колонии, пользовался, как и на воле -- в "большой зоне", -"спецраспределителем", то есть жил в лучших, чем другие, условиях. Он уже собирался подавать на помиловку, но тут вдруг его снова "дернули" в Лефортово и предъявили новое обвинение: в разглашении какой-то служебной информации. Повод был смехо-творным, но моему соседу было не до смеха. И когда после первых жестких допросов ему дали понять, что и это дело может быть закры-то, и помиловка по предыдущему удовлетворена, если он поможет КГБ в подготовке процесса против своих бывших сослуживцев из Ко-митета по охране авторских прав, где Тимофеев работал юрисконсуль-том до своего ареста, -тот не заставил долго себя упрашивать.