Неаполитанские хроники

Гаэтано и пони исчезли бесследно. Тем не менее один из лакеев короля Виктора Эммануила видел, как Гаэтано вошел в конюшню, через минуту выехал оттуда верхом на неоседланном пони, пустил его вскачь и вместе с ним исчез из виду на улице, ведущей к площади Ларго делла Паче.

Минут через десять послышался страшный людской гомон, доносившийся с улицы. Я подошел к окну и увидел внизу Гаэтано, которого вели два национальных гвардейца, держа его за ворот, в то время как третий гвардеец тянул за поводья пони.

Человек двести сопровождали Гаэтано, национальных гвардейцев и пони.

А произошло вот что.

Офицер национальной гвардии, сидевший у дверей кордегардии, внезапно увидел, как мимо, верхом на моем пони, галопом скачет Гаэтано, то и дело беспокойно оглядываясь.

Все, что имело отношение ко мне, привлекало самое пристальное внимание со стороны неаполитанцев; в Неаполе не было ни одного мальчишки, который не знал бы меня, моих слуг и моего пони.

— Надо же! — промолвил офицер. — Да ведь это факкино господина Дюма: верно, он украл у него лошадь.

— Да, но если он украл лошадь, — откликнулся стоявший рядом барабанщик, — то его надо задержать.

— Ну-ну! — произнес офицер.

В этом восклицании, при всей его краткости, таился океан эгоизма; означало оно вот что:

«Если слуга господина Дюма украл у него лошадь, это дело лишь господина Дюма и его слуги, и у меня нет никакого желания подставляться под нож ради господина Дюма и его лошади».

Но барабанщик, которому уже мерещилась пятифранковая, а то и десятифранковая монета в качестве вознаграждения тому, кто задержит моего слугу и приведет обратно мою лошадь, бросился бежать за похитителем, крича: «Держи вора!», и кричал так настойчиво, что с десяток лаццарони перегородили улицу и в конечном счете задержали дона Гаэтано.

Вот так дон Гаэтано и был возвращен мне национальной гвардией, лаццарони и сотней жителей славного города Неаполя.

Почти сразу же явился комиссар полиции, без всяких церемоний обыскал карманы дона Гаэтано и среди десятка бумажек одна грязнее другой обнаружил письмо, подписанное Тамбуррини, который приказывал дону Гаэтано поступить ко мне в услужение и дожидаться распоряжений от него и Пилоне.

По-моему, я уже говорил, что Тамбуррини был атаманом шайки разбойников, обосновавшихся на Позиллипо, а Пилоне-главарем шайки разбойников, обосновавшихся на Везувии.

IV

Оставалось выяснить, имелись ли у дона Гаэтано сообщники во дворце Кьятамоне.

Расследование, проведенное комиссаром полиции, показало, что у Гаэтано не было сообщников, но были сочувствующие.

К примеру, сочувствие со стороны двух бурбонских лакеев, состоявших на жалованье у короля Виктора Эммануила, доходило до готовности дежурить на террасе дворца, дожидаясь подходящего момента, чтобы открыть двери, обращенные в сторону моря.

Сочувствие со стороны повара доходило до готовности перерезать мне горло, когда меня хорошенько свяжут. Он оговорил это условие заранее, надеясь в скором времени приняться за работу.

Комиссар полиции спросил меня, что, на мой взгляд, надо сделать с этой троицей. Я ответил, что, поскольку плату за свою работу лакеи получали не от меня, решать их участь надлежит тому, у кого они состояли на жалованье. Что же касается повара, то я велел ему подняться ко мне наверх и, поскольку, с его репутацией заговорщика, желавшего убить меня, бедняга, оказавшись за порогом моего дома, умер бы от голода, всего-навсего приказал ему старательнее готовить жаркое и лучше загущать соусы, но при этом пригрозил, что при первом же жиденьком или свернувшемся соусе, при первом же пригоревшем жарком он будет передан мною в руки правосудия.

Два дня спустя у меня забрали обоих лакеев и перевели их во дворец Каподимонте, что стало для них заметным продвижением по службе, не имевшим иной причины, кроме их благожелательного отношения к дону Гаэтано.

Ну а самого дона Гаэтано препроводили в тюрьму Ла Викария, где над ним начался суд, и больше я о нем ничего не слышал.

Суд над ним, как и все суды в Неаполе, имел начало, но, вероятно, не будет иметь конца. И вот однажды, когда властям надоест кормить его, какой-нибудь тюремный надзиратель оставит дверь его камеры приоткрытой, и Гаэтано, малый весьма шустрый, удерет через эту дверь.

Когда это небольшое происшествие осталось позади, мы вернулись к нашей обычной жизни.

Однажды утром, когда, по своему обыкновению, мы пили чай на террасе, Тюрр радостно воскликнул:

— Ой, Джузеппе!

Я взглянул в ту сторону, куда он указывал, и, в самом деле, увидел на полу террасы нашу ящерицу, вибрировавшую всем своим крохотным тельцем.

Гужон поднялся на ноги и свистнул.

Но, к его великому удивлению, Джузеппе не тронулся с места.

Гужон, читавший в сердце Джузеппе, как в своем собственном, понял, что ящерицу удерживает какой-то ложный стыд, и подошел к ней сам.

Он оказался прав: это и в самом деле был ложный стыд, но в основе его лежало вовсе не то, что пришло в голову Гужону.