Неаполитанские хроники

Добавим некоторые подробности к тем, что уже приведены нами выше, и продолжим наш рассказ с того места, где мы остановились, то есть со смерти разбойников, ушедших из жизни спокойно и с достоинством.

В бумагах Борхеса нашли большое количество писем, присланных из Испании и Франции. Прошло слишком мало времени для того, чтобы составить опись этих бумаг, которые были отправлены генералу Говоне. Самым примечательным в этих бумагах были пространные и чрезвычайно подробные инструкции генерала Клари касательно пути, которым должен был следовать Борхес начиная со своей высадки в Калабрии и вплоть до успешного завершения своих замыслов, и образа действий, которого ему надлежало придерживаться в отношении гражданских властей тех или других местностей, равно как и их обитателей. Прежде всего ему рекомендовали не придавать пока большого значения общественному мнению и бороться лишь против людей, способных на действие; ему давали советы, как он должен взяться за реформирование армии, производство оружия и т. д., и т. п.

Но самое любопытное из всего — это три записные книжки; две содержат походный дневник Борхеса, написанный карандашом, по-французски, лично им и, можно сказать, час за часом; третья является их копией, сделанной чернилами. Публикация этого дневника была бы крайне интересна и стала бы самым губительным ударом, какой только можно нанести политической реакции: все увидели бы, что представляют собой эти разбойничьи банды и как их оценивает испанский партизан.

На каждой странице Борхес, чья врожденная порядочность восстает при виде того, что происходит у него на глазах, о Крокко Донателло говорит как о лютом звере, единственной страстью которого служат убийства и грабеж, а о Ланглуа — как о дураке, ничего не смыслящем в военном деле и являющемся всего лишь бахвалом. Говоря о сражении, происходившем 25 октября в лесу Лагопезоле, он отмечает:

«Я принял бой, располагая лишь своими людьми и двумя разбойниками из отряда Крокко; что же касается самого Крокко и Ланглуа, то они не слышали свиста ни одной пули».

В другом месте он говорит:

«Крокко был капралом; я делаю его полковником, но никакого толку от этого не будет; единственный человек, которому он доверяет, это племянник Боско».

Последняя запись Борхеса датирована 30 ноября; она объясняет его окончательное решение.

«Я не могу, — говорит он, — поладить с Крокко и Ланглуа, так что мне остается лишь удалиться и дать королю отчет о моей миссии, если удастся добраться до Рима».

Одно из упомянутых выше писем помечено Парижем и датировано 8 февраля; оно послано какой-то дамой из Сен-Жерменского предместья и адресовано «Господину Борхесу, в Мессине».

В письме идет речь об учениках, которых он намеревался искать, и выражается опасение, что ему будет тяжело обучать их.

Письмо очень нежное и трогательное; особа, имя которой мы из скромности утаиваем, просит подарить ей на память о нем собаку, которую он оставил в Париже.

Помимо его собственного портрета, среди бумаг Борхеса нашли портрет женщины необычайной красоты и портреты Франциска II и Марии Софии.

У Борхеса вызывало глубокое отвращение и стыд то, что ему пришлось играть роль атамана бандитов, тогда как он рассчитывал занять положение предводителя партизан; казалось, к нему пришло, наконец, осознание всей той лжи, посредством которой его привели к пропасти, куда он рухнул.

Вот именно так и следует думать о человеке, который, не сыграв особо важной роли в современной истории, тем не менее несколько раз вписал в нее свое имя, на миг сверкнувшее блеском славы.

ДВОРЕЦ КЬЯТАМОНЕ

Дорогие читатели!

Мне следует дать вам некоторое представление о том уголке света, откуда до вас доходят мои беседы.

Я пишу вам с террасы одного из самых очаровательных маленьких дворцов не только в Неаполе, но и на всем белом свете.

Во времена античности то место, где я теперь сижу, равно как и все пространство, все земли вокруг, принадлежали некоему Лукуллу, о котором, вероятно, вам доводилось слышать. Лукуллу посчастливилось победить Митридата, одного из богатейших восточных царей, и с Кавказа, где ему пришлось гоняться за ним, он вернулся с богатством, по сравнению с которым богатство всех Ротшильдов, вместе взятых, покажется нищетой.