Неаполитанские хроники

Так что в одном лишь Неаполе и в его окрестностях у Лукулла было три виллы: одна — там, где я теперь нахожусь, простиравшаяся до замка Кастель дель Ово; вторая — в Позиллипо, где Цицерон в последний раз встречался с Брутом; третья — на Мизенском мысе, где были устроены те знаменитые рыбные садки, что не давали спать Гортензию, его зятю. И в самом деле, Лукулл потратил три миллиона нашими деньгами на то, чтобы летом у его барабулек и мурен была свежая вода.

Перед глазами у меня, на первом плане, замок Кастель дель Ово, куда Карл Анжуйский, смуглолицый человек, мало спавший и никогда не смеявшийся, после сражения при Беневенто приказал заточить семью Манфреда, дабы предать ее смерти; на заднем плане — Капри, остров Тиберия, бледнолицего императора, за свою жизнь улыбнувшегося дважды: первый раз, когда он узнал о смерти Августа, второй — о смерти Сеяна, но зато не спавшего вообще.

После Тиберия единственным достославным событием на Капри стало то, что генерал Ламарк отвоевал его у сэра Гудсона Лоу, тюремщика Наполеона.

По левую руку от меня видна двуглавая вершина Везувия. К ней вполне приложимы слова из Евангелия: «Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится».[13]

Более высокой вершиной Везувия является ныне та, что прежде была более низкой; северная вершина выше южной на тысячу футов. Страшное землетрясение и не менее страшное извержение вулкана, продолжавшиеся целых три дня, в течение которых приостановилось все — за исключением работы Государственной джунты, которая судила якобинцев и которой руководил печально известный Ванни, этот неаполитанский Фукье-Тенвиль, — обрушили более высокую вершину горы в ее собственный кратер и господствовать в выси предоставили южной вершине.

Опять-таки по левую руку от меня, на склонах огнедышащей горы, раскинулись селения Портичи, Резина, Торре дель Греко и Торре Аннунциата; далее простирается пустынное пространство с желтоватой землей, на которой лишь кое-где растут деревья: это место, где находились Помпеи.

Еще дальше, в свой черед, на остром выступе, начинающемся от гавани Кастелламмаре, чьи белые дома сверкают в последних лучах заходящего солнца, в прозрачном и лазурном воздухе видны дома Сорренто и Вико, которые разбросаны по прибрежным скалам горы Сант’Анджело и белыми точками, мало-помалу становящимися все менее многочисленными, тянутся вплоть до мыса Кампанелла, некогда мыса Минервы.

По правую руку от меня находится предместье Позиллипо, которое я могу охватить взглядом от гробницы Вергилия до виллы Лукулла, куда ведет прекрасная дорога, сооруженная Мюратом за счет его собственных средств и подаренная им городу: мы сказали «сооруженная», поскольку дорога эта является настоящим сооружением.

Из семи владычеств, которые довелось одно за другим пережить Неаполю, три были французскими: это владычества Рожера, Карла Анжуйского и Жозефа Бонапарта, которого сменил Мюрат.

До Жозефа у неаполитанцев было одиннадцать уложений, теперь у них есть только одно: кодекс Наполеона.

Правда, в Неаполе его называют кодексом Леопольда, но не в этом суть. Разве Бонапарт в «Истории» отца Лорике не выведен как главнокомандующий армией его величества Людовика XVIII? Почему же посредством сходной махинации Наполеону не стать секретарем великого герцога Тосканского?

На этой террасе — вернемся к моей террасе — поочередно побывали:

Фердинанд I, этот король-лаццароне, мрачную историю которого я теперь пишу и который походил то на Клавдия — и на Клавдия прежде всего, благодаря своей жене, — то на Вителлия;

Франциск I, оставшийся в людской памяти рахитиком, недоотравленным собственной матерью, трус в 1799 году, предатель в 1812 году, клятвопреступник в 1821 году;

Фердинанд II, в лице которого меняется если и не суть, то, по крайней мере, внешний облик династии; в его внешности ничего нет отдела: огромный бурбонский нос, признак низменного сладострастия, исчез; скошенный подбородок, признак малодушия, выдался вперед и, благодаря широким выступающим челюстям, обрел твердость. «Римляне не знают, какие тяжелые челюсти их вот-вот раздавят», — промолвил умирающий Август, говоря о Тиберии.

И вот все это — террасу, замок, великолепные деревья и встающие в памяти исторические события эпохи консулов и королей — все это отдали мне в полную собственность; я мог бы сказать, подобно Ламартину в те прекрасные дни, когда он был еще только поэтом:

Деревьев сень и листьев шелест —
Все мне округ принадлежит.

Но, видимо, мне было предначертано умереть под сенью и под шелест деревьев, принадлежащих кому-то другому.

Я разорвал указ, наделявший меня правом собственности на этот дворец, и сделался всего-навсего гостем Гарибальди и короля Виктора Эммануила.

И вот, сидя на этой террасе, я пишу вам, чтобы сказать следующее: