Неаполитанские хроники

Первым побуждением женщины было вцепиться в горло этому зверю и задушить его, но бессознательная жажда мести удержала ее от такого шага.

Смертельно побледнев, но не издав ни звука, она поднялась, подобрала мертвое тело ребенка, завернула его в свой фартук, положила себе на колени и, дрожа с головы до ног, с лихорадочным блеском в глазах, принялась машинально убаюкивать ребенка, как если бы он еще был жив.

Утром разбойник вышел на разведку и взял с собой собак.

И вот тогда, пустив в ход нож, она вырыла в пещере яму и похоронила в ней ребенка, а на нее положила свою подстилку, чтобы собаки не выкопали труп и не сожрали его, что они непременно сделали бы, будь он похоронен снаружи.

Бессонными ночами бедняжка шепотом разговаривала с ребенком, от которого ее отделяли лишь ворох дрока и тонкий слой земли.

Затем, почти беззвучно пообещав себе отомстить за это бедное дитя, она вспомнила своих родителей, которых бросила ради этого человека, свою полную опасностей жизнь, которую ей пришлось вести, повсюду следуя за ним, и страдания, которые ей довелось претерпеть, не издав ни единой жалобы; и она подумала, что наградой за все это стало убийство ее ребенка и, скорее всего, станет и убийство ее самой, если ее бессилие в свой черед нанесет ущерб безопасности убийцы.

Однажды ночью, когда Бидзарро спал, утомленный долгой вылазкой, которую он предпринял, чтобы раздобыть какую-нибудь еду, женщина, лежавшая без сна, как уже повелось, на могиле своего ребенка, прошептала несколько слов, прозвучавших как обещание, поцеловала землю, поднялась на ноги и тем шагом, каким ступают призраки, подошла к разбойнику. Она склонилась над ним и прислушалась, пытаясь понять, действительно ли он спит, по размеренности его дыхания убедилась, что сон его крепок, выпрямилась, подняла с земли карабин разбойника, лежавший рядом с ним и полностью заряженный, проверила, есть ли порох на полке и в исправном ли состоянии кремень, поднесла ствол к уху спящего и, не раздумывая, выстрелила.

Бидзарро даже не вскрикнул, но от выстрела его подбросило, и он упал лицом вниз.

Женщина взяла в руки нож, отрезала убитому голову, завернула ее все в тот же фартук, еще обагренный кровью ее ребенка, взяла два пистолета разбойника, засунула их за пояс, выбралась из пещеры и направилась в сторону Козенцы.

Но не сделала она и ста шагов, как псы, сторожившие снаружи, с налитыми кровью глазами и вставшей дыбом шерстью бросились на нее. Они чувствовали, что с хозяином произошло какое-то несчастье и виновница случившегося несчастья — эта женщина.

Однако двумя пистолетными выстрелами она уложила обоих.

Не встречая более никаких препятствий, не останавливаясь ни на минуту и не позволяя себе в пути ни пить, ни есть, вечером следующего дня она пришла в Козенцу, явилась в резиденцию губернатора и попросила разрешения увидеться с ним.

Губернатор имел приказ генерала Маньеса принимать посетителей в любой час дня и ночи, если вопрос касался разбоя.

Ему доложили, что какая-то женщина пришла сообщить ему свежие новости о Бидзарро, одном из главных разбойничьих атаманов.

Губернатор вместе со своей семьей сидел за обеденным столом.

— Пусть войдет, — сказал он.

Женщина вошла.

— Вы принесли мне новости о Бидзарро? — спросил губернатор.

— Я принесла вам нечто получше, — ответила она. — Я принесла вам его голову.

И, ухватив голову Бидзарро за длинные волосы, женщина положила ее, сплошь замаранную кровью, на обеденный стол.

Жена и дочери губернатора испуганно вскрикнули и, побледнев, отодвинулись от стола вместе со своими стульями.

— Эта голова стоит тысячу дукатов, — промолвила женщина. — Велите заплатить мне эти деньги.

Губернатор поднялся из-за стола, подошел к секретеру и заплатил ей тысячу дукатов.

Унося с собой вознаграждение, женщина удалилась из обеденного зала тем же шагом, что и вошла туда.

В 1840 году, в ту эпоху, когда генерал Маньес рассказывал мне эту историю, то есть спустя тридцать лет после описанных событий, эта женщина еще была в живых, обитала в Милито и, снова став женой и матерью, доставляла счастье своему мужу и двум своим детям.

КАМОРРА

I

Я уже объяснил вам, дорогие читатели, какие соображения удерживают меня в Неаполе.

По необходимости оставаясь в Неаполе, я могу вести с вами разговоры исключительно на неаполитанские темы, но, по здравом размышлении, мне показалось, что вам, живущим в Париже, подобные беседы будут, возможно, куда интереснее, чем беседы на парижские темы. О том, что происходит у вас на глазах и что вы знаете не хуже меня, мне и в самом деле мало что удалось бы вам рассказать.

Но в отношении Неаполя картина другая, ибо здесь происходит то, что не происходит нигде более.

Не знаю, почему Неаполь называют Южной Италией. Неаполь, Калабрия, Сицилия — это по-прежнему Великая Греция; Неаполь — это внук Афин, неаполитанцы — это потомки Демосфена и Алкивиада, хотя потомки весьма далекие во всех смыслах слова.