Неаполитанские хроники

Простите, любезный путешественник, я вдруг заметил, что обращаюсь к вам на «ты», а ведь мы незнакомы. Но меня следует простить: это присущая мне любовь к ближнему увлекла меня, это сострадание к вашему простодушию вынудило меня совершить подобную бестактность.

Итак, вы стоите у себя на балконе, глядя на небо, глядя на море, глядя на Везувий, глядя на дома Кастелламмаре, сверкающие у кромки воды, и на дома Сорренто, белеющие среди апельсинных деревьев; на какое-то мгновение Капри задерживает ваш взор: вы думаете о Тиберии, Гудсоне Лоу, генерале Ламарке и Лазурном гроте, как вдруг под вашими окнами, в глубине улицы, раздается какой-то глухой гул, непохожий ни на журчание ручья, катящегося по гальке, ни на шелест листвы, колеблемой ветром; в этом звуке есть нечто монотонное, гнусавое и жалобное, чего вы нигде прежде не слышали. Вы опускаете глаза и видите десяток нищих, которые протягивают к вам либо культю руки, либо остаток ампутированной ноги, либо изорванную в клочья шляпу.

Этот глухой гул — мольба, в которой вас именуют вашим превосходительством и просят вас подать хоть один грано.

Впервые в жизни вас назвали вашим превосходительством, подобное звание льстит вашему самолюбию, и вам кажется, что такая учтивость вполне заслуживает двух грано.

Вы бросаете с балкона серебряную монету номиналом десять грано и кричите: «Per tutti!»,[27] радуясь, что вы можете показать всему этому сброду, как вы уже показали таможеннику, часовому, хозяину гостиницы и его лакеям, насколько хорошо вы владеете итальянским.

Десять нищих кидаются на вашу монету и вырывают ее друг у друга. Вместо того чтобы поделиться ею с другими, самый сильный оставляет ее себе; это превращает гул в яростный рев.

Все взывают к вашему превосходительству, все требуют, все кричат, все плачут, все стенают, все причитают, и все это мерзкое скопище суетится, крутится, сплетается, смыкается и разбегается с такими кривляньями, что у вас раньше времени возникает представление о евангельской геенне огненной.

Вы проникаетесь жалостью к этому нищему сброду, но, поскольку одновременно с жалостью он вызывает у вас еще и тошноту, вы швыряете ему второй карлино и кричите, по-прежнему по-итальянски, настолько приятно для вас наконец-то заговорить на языке, в котором раздается «si»;

— Черт побери, разберитесь сами!

С этими словами вы закрываете окно, полагая дальние горизонты Неаполя очаровательными, но картину на переднем плане омерзительной.

«Что ж, — говорите вы себе, — обследуем горизонты».

И звоните в колокольчик; входит лакей; вы просите подать коляску.

— Через десять минут, ваше превосходительство, — отвечает лакей.

Эти десять минут вы употребляете на то, чтобы завязать галстук, пригладить рукой волосы и убедиться, что ваш монокль крепко держится в глазу.

Вам докладывают, что коляска подана, и вы спускаетесь вниз.

Однако на улице вас поджидают уже не полдюжины нищих: вам угрожает встреча с целой ордой нищих; по городу прошел слух, что в такой-то гостинице остановился forestière,[28] который раздает милостыню. В итоге к дверям гостиницы сбежались все без исключения безногие и безрукие, все калеки, изъеденные лишаем и проказой; вы больше не «ваше превосходительство», это слишком мелко, теперь вы «князь».

Это новое титулование заставляет вас вынуть из кармана очередную серебряную монету.

С этой минуты вы конченый человек! Вы исповедовали христианские добродетели, вы соблюдали законы Евангелия, вы подавали милостыню.

И вот итог: Неаполь станет для вас десятым кругом ада, куда не осмелился спуститься Данте.

II

Предположим, дорогой читатель, что вы провели в Неаполе уже целую неделю и, посетив все достопримечательности города и его окрестностей, прогуливаетесь теперь исключительно ради удовольствия, чтобы погрезить наяву, чтобы расслабиться под мерное покачивание коляски, чтобы собраться с мыслями, чтобы пофилософствовать с самим собой или с Господом Богом.

Вполне вероятно, что, покидая гостиницу и пробиваясь сквозь толпу нищих, которая лишь увеличивается день ото дня и теперь ропщет, когда ей подают слишком мало, и пускает в ход угрозы, когда ей не подают вовсе, так вот, повторяю, вполне вероятно, что в этот момент вы во всю мощь своих легких кричите извозчику:

— Пошел! Пошел!

Вы уже отказались от мысли говорить по-итальянски и во всеуслышание заявили, что не знаете этого языка; на все, что с нищенской слезливостью вам говорят, вы со страшным выговором отвечаете: «Non capisco!»[29] Это вторая стадия вашего поведения.

В Неаполе любой иностранец проходит в своем поведении, как Рафаэль в своем творчестве, через три стадии.

Вначале он подает таможенникам, часовым, носильщикам, извозчикам, нищим. Это первая стадия.

Затем он отвечает любому, кто умоляющим голосом просит у него милостыню, кто тянет к нему руку, кто гонится за ним с протянутой шляпой или с гремящей кружкой для подаяния: «Non capisco!» Это вторая стадия.