Неаполитанские хроники

И вы снова проезжаете через Поццуоли и снова видите там — нет, не тех же чичероне, они теперь на дороге в Неаполь, — все тех же нищих, всю ту же баррикаду, все тех же людей, что на руках перенесли коляску. Но, поскольку от самых ворот дорога идет под гору, вы требуете ехать как можно скорее, кучер, вздыхая, кнутом погоняет лошадей, и вы одним духом доезжаете до все того же лотка харчевника, торгующего устрицами.

Там дорога разветвляется, и вы, ни за что на свете не желая вновь подвергаться мученичеству, которое вам довелось претерпеть, кричите:

— Через грот Поццуоли!

Извозчик берет влево, и вы подъезжаете к гроту Поццуоли.

Грот Поццуоли напоминает проездные арки Лувра: через него можно проехать лишь шагом.

На выезде из грота лошадей хватают за узду двое попрошаек. Один из них трясет мошной и клянчит:

— Подайте во имя Мадонны!

Мадонна — да будет стыдно тому, кто об этом дурно думает! — обретается в том самом древнем святилище Приапа, откуда появляются две гарпии, увековеченные Петронием.

Другой здесь для того, чтобы, хочешь не хочешь, показать вам гробницу Вергилия, которая, возможно, является гробницей Вергилия ничуть не в большей степени, чем скала Вергилия является школой Вергилия.

Вы подаете милостыню Мадонне и в четвертый или пятый раз поднимаетесь к гробнице Вергилия. Поэт он достаточно великий для того, чтобы снова и снова совершать паломничество к его праху.

Вы проезжаете сквозь толпу все тех же цветочников, все тех же попрошаек и разбитым, раздавленным, обессиленным, парализованным, искалеченным, истерзанным, бездыханным, убитым возвращаетесь к себе в гостиницу.

— Убитым, но чем? — Попрошайничеством.

И с этом минуты нет более для вас ни лазурного моря, ни прозрачной атмосферы, ни ясного неба; нет более для вас ни Везувия, ни Помпей, ни Кастелламмаре, ни Сорренто, ни Капри; нет для вас более ни Кьяйи, ни Позиллипо, ни Мерджеллины, ни залива Поццуоли, ни бухты Байев; ничего не осталось для вас, кроме привидения, призрака, фантома, злого духа, фурии, мегеры, гарпии: попрошайничества! И вы говорите себе:

«Нет, пора уезжать! Пора убегать! Пора удирать! По мне, лучше льды Сибири, лучше пески Сахары; по мне, лучше мистраль, лучше сирокко, лучше хамсин, лучше горный ветер, сводивший с ума Гастибелсу, лучше дующий в Мадриде ветер, который не гасит свечи, но убивает человека, — по мне, лучше все это, чем Неаполь с его заливом, его небом, его атмосферой, его Везувием и его попрошайками!»

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЯЩЕРИЦЫ

I

Почему так случается, что самые бурные периоды существования, самые неспокойные дни жизни, по прошествии времени, когда вы вновь попадаете в мертвый штиль парижского цивилизованного бытия, кажутся вам счастливыми, золотыми денечками?

В те счастливые, золотые денечки, какие я провел в Неаполе, меня дважды чуть было не убили, и как-то раз я едва успел под градом пуль ускользнуть от разбойников, которые, довелись им захватить меня, для начала отрезали бы мне нос и уши; я побывал секундантом на четырех дуэлях и дрался чуть ли не на десяти; я сражался с Каморрой и лишь чудом ускользнул от нее.

Так вот, эти три года, в течение которых, среди разнообразных опасностей подобного рода, я создал, учредил и поддерживал на плаву ежедневную газету, существующую еще и сегодня, сочинил десять томов «Истории неаполитанских Бурбонов», написал восемь томов «Сан Феличе», шесть томов «Эммы Лайонны» и два тома «Разбоя», кажутся мне теперь тремя годами отдыха, покоя и сладостного безделья.