Недрогнувшей рукой

Одно из забытых ныне понятий – перелицовка. В моем детстве было обычным делом, когда распарывали пальто или костюм и перешивали, сделав изнанку лицевой стороной, а вытертую, изношенную сторону спрятав за подкладкой. Зимнее пальто в те времена не шили, а “строили”. Покупали по частям. Причин было две. Не было сразу денег или невозможно было купить (“достать”): ткань, “приклад” (тоже забыто, что бывает не только оружейный, но и швейный – подкладка, пуговицы, кнопки и пр.), меховой воротник… Мечтали о нем, как Акакий Акакиевич о своей шинели.

Для всяких переделок была у нас домашняя портниха Анна Ивановна – сухонькая, маленькая, как мне тогда казалось, очень старая. Она жила в большой, темной коммунальной квартире, панически боялась соседей и просила приходить только в будние дни и в те часы, когда большинство из них были на работе, не звонить в звонок (ждала на лестнице) и молча нырять в ее комнату – она была первой по коридору. Там стояла швейная машинка, все было завалено кусками ткани, и я неизменно получала в подарок связку разноцветных лоскутов, которые очень пригождались для кукольной жизни. Чтобы приладить воротник, Анна Ивановна вставала на деревянную скамеечку – иначе не доставала. Походы к ней с мамой я очень любила. Жила она на одной из Брестских улиц, в задах только что построенной тогда гостиницы “Пекин”. Мне чрезвычайно нравился роскошный сталинский ампир со скульптурами, барельефами, башенками и огромными часами (это много позже я узнала, что гостиница широко использовалась “органами” и, говорят, внутри украшающего здание шпиля есть некие секретные помещения для сотрудников КГБ). Да, так вот самыми любимыми одежками были вовсе не купленные, новые, а именно переделанные из старых, привычных, “известных за доставляемую по утрам веселость”.

Когда не стало отца, мама сказала: возьми что-нибудь на память. Моя рука сама потянулась к плетеной соломенной мусорной корзине, которая стояла под письменным столом. Трудно вообразить более странный выбор! Но в долгие часы, когда я читала папе вслух, сидя за этим столом при свете настольной лампы, а он лежал в полумраке на диване, моя нога то и дело задевала ее закругленный бок. И это движение и прикосновение, и еще не вытряхнутые скомканные его рукой листы бумаги соединились для меня в единый образ, символ.

В мире дольнем не существует застывшей иерархии. Вспомним теперь Тургенева: “Кружево – прекрасная вещь, но глоток свежей воды в жаркий день гораздо лучше”. Едва ли можно оспорить это утверждение, как бы ханжески не хотелось.

И вот ведь причуда русского языка: не иметь цены оказывается высшей степенью признания. Слово “бесценный” обозначает сокровище, которое нельзя оплатить всем золотом мира, и оно странным, нелогичным образом является синонимом “драгоценного” – как любимый человек, как наша единственная жизнь в мире дольнем.

“Империя” слушает!

Дня за три до отъезда меня неизменно накрывает дорожная лихорадка, reisefieber. Даже если я долго мечтала об этом путешествии, даже если не возникло никаких новых обстоятельств, ему препятствующих, если все готово… Пожалуй, единственная ситуация, вгоняющая меня в состояние, близкое к панической атаке. В эти дни я люблю свой город и свой дом, как никогда, и не хочу его покидать. Дело не в том, что я страшусь дороги или подстерегающих опасностей, не в том, что я боюсь чего-то, могущего случиться в мое отсутствие (хотя привкус этого, несомненно, присутствует), точно не в том, что я опасаюсь новых мест и обстоятельств… Одним словом, природа этой неведомой напасти мне неизвестна. И я порой сама себе удивляюсь: как человек, заведомо зная о предстоящих мучениях, любит путешествия едва ли не больше всех других занятий на свете?

Синдром Стендаля я пережила однажды в жизни. Это случилось много лет назад на развалинах Помпеи у знаменитого дома поэта-трагика. Был жаркий день начала октября, нас привез туристический автобус, и бойкий синьор на смешном русском добросовестно отрабатывал программу. Черный цепной пес, хорошо знакомый по множеству репродукций… Такое житейское, хоть и на благородной латыни, предостережение “Cave Canem”, наверное, именно в силу своей обыденности буквально пригвоздило меня к мозаичному полу. “Останусь здесь жить”, – сказала я, и в тот момент сквозь головокружение и накатившую слабость свято верила в то, что поселюсь навсегда среди руин погибшего две тысячи лет назад города. И единственная мысль, которая сверлила мозг: вот в древности писали “бойся собаки”, а у нас пишут “осторожно, злая собака”, не просто непредсказуемый зверь, а непременно “злой”!..

Я долго приходила в себя. Состояние, в которое вдруг погрузило меня пребывание среди античных развалин, было настолько глубоким и правдоподобным, что возвращение в реальность потребовало усилий. С тех пор такого со мной не случалось, но острые переживания дивных пейзажей или великих творений искусства посещали не раз.