Недрогнувшей рукой

С раннего детства я знала, что это для нее в картонном стаканчике икра в холодильнике – не для меня. Это я встаю рано и иду в школу, отец садится за письменный стол “гнать” строчки переводов, а мама спит, поэтому надо ходить на цыпочках. Это ее красивые платья на креслах висят, по нескольку раз примеряются, а ты себе свяжи кофточку, сшей юбочку.

Я до поры до времени воспринимала все это как любой заведенный порядок – совершенно естественно. Так же, как принимала свою судьбу: мама – королева, а я не то чтобы Золушка или нелюбимая дочка, но что-то обыкновенное, “как все”. А она – особенная.

Помню, как однажды отец с кем-то разговаривал по телефону из кухни. Мамы не было дома. Я вертелась рядом, няня тетя Паня готовила обед. И отвечая на вопрос о маме, отец сказал: “Ну что она… Вы же знаете: идет по улице – все кругом падают”. И тетя Паня в раздражении бросила на пол деревянную ложку, которой помешивала суп, громко пробурчав: “Ногу еще никто не сломал?..”

Конечно, не могли меня не задевать слова, что “мама – красавица, а я… вылитый отец”. Но поскольку это было со мной с рождения, то стало привычным.

Работать отец маму не пускал. Ее стаж – три месяца, еще до моего рождения. Окончив романо-германское отделение филологического факультета МГУ, она попала на радио, где должна была пересказывать и сверять переводы на немецкий песен о Сталине: “с ним и счастье счастливей и солнце светлее”, “он как горный орел”, “о самом родном человеке, о солнце, о правде народов”… Но тут должна была я появиться на свет, затем и “отца народов” не стало. Карьера мамы на том и закончилась.

Я плохо помню маму в моем детстве. Там был отец, няня тетя Паня, бабушка Соня и дед Исаак, дядя Сеня и другие обитатели “миусской” квартиры. А мамы почти не было. То есть она была в соседней комнате, в кухне за обедом, но не помню, чтобы она мне читала книжки или укладывала спать, водила в театр или на елку… Наверное, именно поэтому так ярки отдельные моменты. На углу улицы Станкевича и Герцена был маленький, кажется, даже одноэтажный домик с вывеской “Галантерея”. Теперь это угол Вознесенского переулка и Большой Никитской, домик принадлежит церкви Малого Вознесения, а слова “галантерея” не только в названии магазина, но и в активном словаре не найти. Тогда для меня это был остров сокровищ, оправдывающий свое происхождение от французского “galanterie” – “галантность, изящность”. Я буквально прилипала к застекленным прилавкам-витринкам, где лежали ленточки, булавки, всякие пуговички, цветные нитки и блестящие наперстки, расчески и бигуди. Едва ли мы часто что-то там покупали, но всегда заходили, потому что магазинчик лежал на пути в святая святых – комиссионный магазин, о котором чуть позже.

Иногда мама отводила меня в частную группу в Козихинском переулке – детский сад прошел мимо меня. И эта недалекая дорога у меня с ней связана.

Едва ли не каждый вечер родители уходили, чаще всего в Дом литераторов, который тогда переживал пору расцвета: литературные вечера, полузапрещенные фильмы, концерты. Ходили и в ВТО (актерский клуб Всесоюзного театрального общества), и в ЦДРИ (Центральный Дом работников искусств), и в Дом композиторов (который вообще был в нашем дворе), гораздо реже в театр или Консерваторию. Почти не посещали рестораны и редко выбирались в гости (а у нас их практически не бывало). Все это было рядом, но почти всегда отправлялись на такси. В начале шестидесятых радиофицированные такси только-только появились, было их немного, и вызвать машину по телефону было непросто. Но отец знал девочек диспетчеров по именам, те узнавали его по голосу, и такси приезжало тут же. Уже в конце жизни мама как-то в разговоре произнесла слова, которые ярче всего могли бы рассказать о ее жизни: “У меня никогда не было зонтика. Ведь если идет дождь, зачем выходить на улицу?”

Обычно перед вечером мама часа на два ложилась отдыхать, потом начинала собираться. Она всегда долго и обстоятельно одевалась. Интересно, что она употребляла довольно мало косметики, никогда не делала в парикмахерской укладку, в основном носила распущенные длинные волосы или собирала их в пучок, а потом завела несколько париков с короткой стрижкой – для разнообразия и на случай, если волосы были недостаточно свежевымыты. Однако облачение было священнодействием. Мамин шкаф занимал весь длинный коридор. Вещей было много, каждое платье висело на отдельной вешалке. В ванной было зеркало во всю дверь, а напротив, над раковиной, – трельяж, трехстворчатое зеркало. Эта конструкция позволяла рассмотреть себя со всех сторон, под разными углами.