Недрогнувшей рукой

Когда они уходили, мы с тетей Паней вскоре укладывались спать. Она ночевала рядом со мной, расставляя каждый вечер раскладушку около моей кровати. Но самое интересное случалось, если мне удавалось проснуться в момент возвращения родителей. Это, конечно, выходило не каждый день. В комнате была застекленная дверь, занавешенная тяжелой зеленой портьерой. Тетя Паня мирно спала, а я, наполовину высунувшись из постели, аккуратно подцепляла тяжелую ткань и открывала узенькую щелочку. Мама в короткий миг, когда проходила мимо меня по коридору – часто в одних чулках, чтобы не шуметь, – была совершенно другой, как будто там, в неведомом мне праздничном мире, с ней происходила какая-то метаморфоза. Она приносила с собой аромат нездешней жизни – может быть, старинной, может быть, волшебной. Так или иначе, то, что я видела сквозь щелку в полутьме, не имело ничего общего с виденным при свете дня. И мне казалось тогда, что вся мамина “дневная” жизнь была именно подготовкой к этой, второй – настоящей. Папа следовал за ней тенью – непременной, но незаметной.

Особенно торжественной была подготовка к Новому году и Старому Новому году. Эти праздники требовали вечерних туалетов, длились – как правило, в Дубовом зале Дома литераторов – всю ночь, что в моих глазах делало их таинственно-прекрасными.

Дома мама чаще всего ходила в халате. Естественно, не каком-нибудь замызганном, байковом в ядовитых цветах, с жирными пятнами на животе. Халаты были шелковые, до самого пола. Больше всего она любила кимоно – с широкими рукавами и диковинными птицами или драконами на спине. Конечно, в таком халате ни жарить картошку, ни стирать было невозможно, но мама этим никогда и не занималась.

Хозяйство было делом тети Пани. Дом был в порядке: чисто, всегда есть обед. Кстати, еда родителей не слишком интересовала. Тетя Паня готовила невкусно и однообразно, деликатесов и сладостей в доме почти не бывало. Но бюджетом заведовала мама. Деньги мелкими купюрами раскладывались по конвертам – на неделю, всегда определенная сумма на еду и бытовые нужды, это выдавалось тете Пане “под отчет”, и так называемое “энзэ” – прочие расходы. Конечно, никакие такси, наряды и прочие “вечерние” потребности сюда не входили.

Покупка одежды, или, как тогда часто говорили, “тряпок”, занимала в жизни дома весьма значительное место. Естественно, покупали их не в Мосторге… Это отдельная сага, здесь – только пунктир. Во-первых, была та комиссионка на Герцена, путь к которой лежал мимо “Галантереи”. Конечно же, все продавщицы маму знали, а потому ей предоставлялась невероятная привилегия. В магазине был обеденный перерыв – с 14 до 15. Около двух часов можно было прийти и обсмотреть новые поступления, а ровно в два забрать понравившееся домой для спокойной примерки, с тем чтобы в три часа вернуться с деньгами и неподошедшим товаром. Туда же через некоторое время отправлялись надоевшие наряды. Вторым источником были немногие выезжавшие за границу, главным образом балетные труппы. Маму снабжали как танцовщицы Большого театра, так и ансамбли Игоря Моисеева и “Березки”. Кстати, одна супружеская пара танцовщиков после раннего выхода на пенсию обзавелась редкостью по тем временам – вязальной машиной, и мама очень полюбила изготовленные ими шерстяные брюки. И особенным событием бывал приезд из почти заграничной Риги с большими чемоданами дамы “из бывших”. Я очень ее любила. Она даже иногда останавливалась у нас, и тогда наступали веселые дни – приходили “тетеньки” примерять заморские “тряпочки”. Их присылали ей какие-то родственники, оказавшиеся в Европе, и продажа вещей, как я понимаю теперь, была единственным источником дохода дамы, муж которой был расстрелян (слышала, как одна из маминых приятельниц об этом сказала шепотом). Однажды она задержалась у нас чуть дольше и за эти дни расшила блестками белые тапочки-чешки для моей роли Золушки в школьном спектакле. Она спасла не только костюм, но и мое настроение. Главная роль – это было здорово, но всё портили мои короткие волосы, не позволявшие сделать красивую старинную прическу, и отсутствие хрустальных башмачков. И вот одна проблема была решена. В этой даме – кажется, ее звали Татьяна Владимировна – было нечто, отличавшее ее от всех прочих, какой-то неопознаваемый тогда, но явственно ощущавшийся налет “несоветскости”.