Недрогнувшей рукой

В маме было странное противоречие. Она очень тонко чувствовала природу, но при этом была стопроцентно городским жителем. Ненавидела дачу в Отдыхе и сбегала оттуда в город под любым предлогом. Часто что-то выдумывала. Тетя Паня как-то призналась мне, что мама надевала на себя два платья: сначала понаряднее, а сверху – попроще, чтобы не вызывать никаких подозрений. Не то чтобы она сбегала на свидание, просто в Москве она не смогла бы выйти на улицу в “дачном” виде. За двадцать пять лет она так и не побывала у нас в деревне, хотя восхищалась фотографиями дома и пейзажей и охотно слушала мои восторженные рассказы. Ей это было не просто неинтересно, всякий шаг в сторону от цивилизации ее страшил. “Дитя асфальта” называл ее отец. Но не меньший ужас вызывали у нее новые районы Москвы. Однажды я повезла ее в Марьино, где принимал кем-то рекомендованный врач. “Неужели тут можно жить?” – изумлялась она. Попав однажды в метро в час пик, она по возвращении все спрашивала, что такое сегодня случилось, не подозревая обыденности подобной толкучки. Но при этом была готова лезть в реально опасный овраг за каким-нибудь приглянувшимся сорняком или склоняться над прудом за кувшинкой, хотя плавать не умела. Воду вообще не терпела, даже в море заходила не дальше чем по пояс.

В Москве больше всего мама любила Тверскую улицу, вокруг которой прошла вся ее жизнь. Ей не мешал шум, толпы и машины, не надоедали одни и те же маршруты прогулок. И нередко именно на Тверской происходили удивительные встречи. Однажды к ней подошел человек в огромной меховой шапке, унтах и с мешком вроде наволочки в руке и спросил, не хочет ли недорого купить мех рыси. Они зашли в кондитерский магазин, и там в уголке мама заглянула в мешок. Внутри была целая, хорошо выделанная, мягкая шкура рыси с головой. Цена была действительно смехотворная. Отец потом шутил, что она купила кота в мешке. Из этого меха сшили шапку, куда делись остатки – не знаю. А в другой раз к ней подошел человек, “такой приличный, лет сорока”, и вполголоса предложил купить какой-то белый порошок. Мама говорила, что растерялась и сказала, что вот она жизнь прожила (ей было лет шестьдесят), а никогда его не пробовала. На что он галантно и с чувством произнес: “Мадам, значит, вы еще не начинали жить”. Вспоминая этот случай, мама шутила, что в старости вообще-то нужно что-то “для настроения”, и для этой цели могла выпить за ужином рюмку хорошего коньяка.

Мама была чрезвычайно выдержанной. Я не помню никаких сильных проявлений эмоций, не помню, чтобы она когда-нибудь повысила голос. Так и не знаю, было ли это от внутренней силы или же от свойственной ей холодности. Думаю, скорее последнее, но не понимаю, как это могло сочетаться с таким обостренным эстетическим чувством.

Мы с ней были совершенно не похожи. Я была “вся в отца” как внешне, так и по характеру. Но при этом наши художественные вкусы практически всегда совпадали с абсолютной точностью. Нам нравились одни и те же книги, одни и те же произведения искусства. И позднее, когда после смерти отца мама, пережившая его на тридцать лет, оказалась полностью на моем попечении, именно это стало основой, фундаментом наших отношений.

Она была совершенно беспомощна в быту, осталась, как говорится, без средств к существованию – мизерной пенсии (все-таки никогда не работала) на что могло бы хватить? Два-три раза в неделю я возила ей в контейнерах еду, восемь-десять блюд. Муж мой как-то сказал: “Я ем тёщины объедки”. Я посетовала, что это не слишком эстетично, и он переиначил: “Будет тёща – будет пища”. Но безропотно терпел, что я каждую субботу на целый день забирала маму к нам, ездила на цветочные склады, покупала новые кофточки и в течение двадцати лет, пока она была в силах, на два месяца брала путевки в Переделкино и через день ездила туда ночевать, чтобы вывести маму гулять – она уже плохо видела и ходила со мной под руку.

Ну а потом – сиделки, капризы, слепота, памперсы, скорая, полиция, понятые, надпись на памятнике…

Я не могу оценить, какую жизнь мама прожила. Как я теперь понимаю, ее внутренний мир был закрыт от меня. И сейчас он остался не менее таинственным, чем в детстве, когда я видела ее через щелку в портьере.

Таблица умножения любви

Со дня смерти отца прошло тридцать лет и три года. Умер он скоропостижно, хотя нельзя сказать, что неожиданно. Врачи говорили: с его аневризмой разрыв аорты может случиться в любой момент, а один из них, отвечая на мой вопрос, можно ли папе уезжать далеко от Москвы, с хирургическим цинизмом ухмыльнулся: “Хоть на Северный полюс!” С медицинской колокольни он был прав. Отец умер во сне от разрыва аорты. Я разговаривала с ним по телефону поздним вечером, а утром он не проснулся. Ему было шестьдесят шесть лет, и я только теперь понимаю, как это рано.