Недрогнувшей рукой

Я осознала, что на самом деле произошло, когда на Центральном телеграфе заполняла бланк телеграммы с крупной надписью “Международная”. Шел июль 1991 года, границы только-только открылись, я на следующий день должна была улетать в гости в Стокгольм. Телеграмму полагалась писать по-русски, но латиницей. И вот это нелепое “umer”, на котором ручка, цепочкой привязанная к массивному столу – капитальному, как и всё в огромном высоченном зале с колоннами, в этом почтово-телеграфном дворце, – процарапала сероватую, неопрятную бумагу; именно это легко перенесенное на чужие буквы слово – не надо было думать, как передать несуществующие в других языках звуки, – именно это слово наконец обозначило окончательность, непоправимость случившегося.

Прошло тридцать лет и три года. Но я все равно не смогу написать о папе связно, не смогу рассказать, каким он был. О чем-то я до сих пор не считаю возможным рассказать, о чем-то просто не сумею. Поэтому – фрагменты.

* * *

Папа часто надо мной подтрунивал. Помню, как мы с ним сидим в очереди в детской поликлинике перед дверью с табличкой “Терапевт”. Я только-только научилась читать и, разобрав по слогам незнакомое слово, поинтересовалась, что оно означает. Папа сказал, что так называется врач, к которому мы идем. На мой вопрос, что со мной будут делать, папа с самым серьезным видом ответил, что там меня будут терапить. Естественно, затащить меня в кабинет после этого было непросто.

В другой раз он подначивал меня в кондитерском отделе Елисеевского гастронома спросить у продавщицы в белом фартуке, белых нарукавниках и невероятно высоком белом колпаке, есть ли у них шоколадное полено. Я о таком деликатесе никогда не слышала, поэтому для меня это звучало так же нелепо, как, например, шоколадное бревно. Я стеснялась и отказывалась, а когда он сам нарочито громко задал этот вопрос, мне казалось, что я от стыда провалюсь под землю или на меня рухнет с потолка огромная хрустальная люстра в виде кисти винограда. К моему изумлению, ничего страшного не произошло, а немолодая продавщица со вздохом ответила: “Что вы, даже уже и не помню, когда последний раз привозили”.

Но бывали и более серьезные случаи. Однажды на улице мы наткнулись на очередь за бананами. Она была не такая длинная, но давали сколько-то “в одни руки” – непременный спутник советских дефицитов. Отец шепотом велел мне молчать, а когда мы подошли к заветной цели, попросил в три раза больше, чем полагалось. Люди вокруг возмущенно зашумели. Тогда папа придал лицу горестное выражение и сказал: “А если бы у вас была тройня?” Воцарилась сочувственная тишина, и мы торжественно понесли домой связки экзотических плодов.

А много лет спустя, но еще в пору того, советского “железного занавеса” он сам стал жертвой розыгрыша. Позвонил чрезвычайно взволнованный приятель – крупный адвокат по уголовным делам, человек с большими связями и обеспеченный – именно потому все казалось убедительным. Он сказал, что возникла возможность поехать на неделю в Ниццу, посмотреть Лазурный берег, подробно изложил условия, в том числе финансовые. Предполагалась высокопоставленная группа, проблем с разрешением властей быть не должно. Решать надо было до вечера. Хорошо помню, как родители обсуждали это невероятное предложение, считали деньги, взвешивали за и против. Решили ехать… Позвонили и услышали звонкий смех. На календаре было 1 апреля. Розыгрыш удался.

* * *

У меня скверная память. Детство я помню какими-то кусками и вспышками. И почти не помню в нем маму: няня тетя Паня и папа. Из детства лучше всего помнятся лето и болезни.

Больше всех лекарств я любила горчичники, потому что эта процедура сопровождалась непременным ритуалом: отец садился на край моей постели и широкой рукой с короткими толстыми пальцами (форму которой я, увы, унаследовала) прижимал прикрытые китайским полотенчиком с райскими птицами в центре мокрые прямоугольники к моей груди. Тут-то и начинался очередной рассказ из жизни удивительного семейства, являвшегося только вместе с простудой. Его звали Дядя Толстый, ее – Тетя Болстая, детей у них не было, зато имелась домработница, с несколько странным именем Лисичка. Дядя Толстый (это было имя, а вовсе не кличка, и не факт, что он был толстым) работал в Министерстве, что звучало для меня таинственно, и часто ездил в командировки, где с ним случались разнообразные курьезы. Сейчас трудно сказать, почему наибольший восторг у меня вызывала история, как Дядя Толстый послал очень важную телеграмму самому Министру и в конце, как положено в телеграмме, написал “целую”, вызвав праведный гнев начальства и чуть не вылетев с работы. Грудь уже нещадно жгло, горчичный запах щипал ноздри, но я терпела – запросишь пощады, и жди конца сказки невесть сколько…