Недрогнувшей рукой

Я, еще девочкой, много помогала отцу. Он, например, терпеть не мог писать всякие примечания и вообще прозаические вставки. Я часто сидела с ним рядом и тогда, когда какие-то поэтические места шли трудно. Бывали и анекдотические случаи. Помню, был перевод с узбекского, речь шла о древней стране Согдиане. И папа ошибся с ударением, посчитав, что оно должно упасть на последнюю гласную. Поэтому рифма “Согдиана – страна” попала в рефрен, а рифма “она” и подобные встречались без счета. Жуткую переделку мы осуществляли вместе. Много смеялись, сбегали в Елисеевский магазин за ветчиной (прямо чувствую ее вкус во рту) – мама благоразумно не выходила из своей комнаты… Или – с аварского. Мало того, что Авария как часть Дагестана по-русски звучит двусмысленно, так еще героиня носила вполне распространенное там имя Офто-бой (или что-то похожее), которое при произнесении вслух превращалось в “автобой”, что вкупе с Аварией создавало комический эффект, незаметный на письме. Когда папа это обнаружил, масштабы катастрофы были значительны. Мы опять смеялись, искали варианты замен (про ветчину в тот раз не помню). И такого было немало. Сейчас с изумлением понимаю, что мне было всего-то лет тринадцать-четырнадцать.

* * *

Я точно знаю, когда кончилось мое детство: 26 апреля 1966 года. Мои родители на несколько дней улетели по делам в Ташкент и попали в землетрясение. По “доброй” традиции тогдашних советских времен о такого рода событиях если и сообщали, то далеко не сразу – вероятно, сначала “наверху” вырабатывалась по данному поводу “генеральная линия”. Но “вражеские голоса”, конечно же, мгновенно вынесли эту новость в первую строку, по неизбывному журналистскому обычаю нагромождая всевозможные ужасы. Пережив ряд звонков от родственников и друзей родителей, но не дождавшись весточки от них самих, спустя сутки я поняла, что отныне – сирота. И минута разговора с Москвой, которой еще через сутки с помощью какого-то большого местного начальства добились родители, чтобы сообщить, что они живы и здоровы, уже не могла вернуть меня в прежнее качество.

В тот день, в какой-то мере потеряв отрочество, ту эпоху в жизни, про которую Пастернак сказал, что она – “часть, превосходящая целое”, я сразу стала взрослой.

Рассказы про землетрясение, многократно повторявшиеся для всех, жаждавших узнать, как было на самом деле, демонстрация выключателя, разбитого пополам качавшимся в гостиничном номере шкафом, интересовали меня мало.

Прошло недели две, и как-то отец попросил меня принести ему чаю. Когда я поставила чашку на стол, он взглянул на нее и побледнел. На мой испуганный вопрос он, несколько смущаясь, объяснил, что на чашке была маленькая трещинка и он впервые за все это время осознал, в каком переплете они побывали.

* * *

Отец, любивший делать все во многих экземплярах и заблаговременно, приготовил фотографии на надгробный памятник себе и маме. Не просто выбрал, а сделал овал на фаянсе – только приклей. Мамина фотография – молодая и его любимая, – пусть все видят, на какой красавице он был женат. А вот себе сделал чудовищную – не просто не похожую, а какую-то угрюмую и почти отталкивающую. Но я его волю выполнила, и много лет неизменно огорчалась, приезжая на кладбище. А потом камень упал и раскололся. Трещина прошлась как раз через папину фотографию. И тогда, поставив новый памятник, я с чистым сердцем поменяла ее на нормальную. Но почему, почему выбрал он себе такую ужасную? Безразличие? Непохоже на него. Вера в бессмертие души?..

Бедный мой отец! Он так хотел приобщить меня к антропософии, а я была совершенно не готова воспринять его пламенные лекции. Единственное, что вошло в меня прочно и до сих пор кажется бесспорно убедительным: почему мы считаем, что человек – венец творения, вершина эволюции. Страшная гипотеза о том, что в живом мире происходят разделения и одна часть уходит вперед, теория, что не человек произошел от обезьяны, а в известном смысле наоборот. Что помимо всего, предсказанного в Апокалипсисе, предстоит разделение: духовно высокая, “передовая” часть пойдет вперед, и в итоге разница между ними и теми, кто остановится, будет не меньше, чем между человеком и обезьяной. Мою бессмертную душу это устрашает. Но и оправдывает усилия по самосовершенствованию и стремлению делать добрые дела. Однако остальные антропософские постулаты при всей их логичности оставили меня глубоко равнодушной. У отца было плохо со зрением, и я много читала ему вслух, в том числе лекции доктора Штайнера. Я включала магнитофон, чтобы отец мог переслушать их, если захочет. Ему нравился мой голос, он говорил, что я могла бы сделать карьеру в качестве диктора на провинциальном радио. “Почему – провинциальном?” – спрашивала я, хотя знала ответ. Сколько в детстве меня мучили логопеды, а пришепетывать так и не отучили.