Недрогнувшей рукой

Десятки (!) кассет, мною начитанных, – овеществленные часы моей жизни! Жалею ли я о них? Думаю ли, что могла потратить их “на себя”? Нет, никогда. Наверное, они давали кое-какую пищу моему уму и направление мысли, но главное – создавали ту паузу, порождали то время, свободное от домашних забот и принудительно посвященное абстрактным размышлениям, входящее в привычку и необходимость, которое мне так было бы трудно выкроить.

Для меня и сегодня эстетическое в широком смысле значимее интеллектуального и, стало быть, философского. Возможно, оттого я не крепка в вере, но в силу примера жертвенности и личного подвига верую бесспорно.

* * *

До операции на легких, как оказалось – совершенно не нужной (диагноз был врачебной ошибкой), папа за работой курил болгарские сигареты “Шипка” без фильтра, всовывая их в янтарный мундштук, который прочищал разогнутой большой скрепкой. Как мне забавно читать серьезные литературоведческие разборы крупных филологов о строчке Бродского в знаменитом стихотворении “Не выходи из комнаты…”, где сказано: “Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?” Она кажется загадочной, если не знать, что болгарские сигареты “Солнце” были очень похожи на “Шипку”. Но слово “солнце” провоцирует на расширенное и углубленное, философское ее толкование. Когда выяснилось, что мучительная операция была проведена зря, отец при выписке сказал, что хочет извлечь из нее хоть какую-то пользу – бросит курить. Но тут же добавил, что непременно начнет опять в день своего семидесятилетия (вероятно, тогда, в пятьдесят, это казалось ему уже глубокой старостью, когда уже ничто не вредно). До этого юбилея он не дожил…

Еще он любил грызть семечки, крупные, непременно нежареные, за которыми тетя Паня ездила на рынок. Уходя гулять во двор, я иногда подтаскивала горсть из глиняного бочонка, в котором они хранились.

* * *

У отца не бывало ни выходных, ни отпусков. Я с детства так привыкла к этому, что до сих пор этот режим жизни не кажется мне странным. Он рано вставал, но днем всегда ложился поспать на часок, уверяя, что просыпается отдохнувшим (вот это мне не передалось).

Впрочем, я многое унаследовала. Помимо того, что внешне и многими чертами характера я очень на отца похожа, передались какие-то странные вещи. Например, как и он, я люблю писать только простыми карандашами, пользуюсь ручкой только в случае необходимости поставить подпись или заполнить официальный документ. Беру чистый лист бумаги, даже если надо записать одно слово. Пишу ежедневные списки дел, а иногда в середине дня переписываю набело, раздражаясь многочисленными вычеркиваниями. Терпеть не могу тесную, обтягивающую одежду, очень пунктуальна… Список можно продолжать.

* * *

Отец много болел, часто попадал по разным поводам в больницы. Как я теперь понимаю, мои почти ежедневные посещения с неизменным термосом супа, котлетами или жареной курицей и были долгие годы самым “нашим” временем: мы были одни, над нами ничего не висело, не было спешки. И, пристроясь где-нибудь в коридоре на продавленном диване, обтянутом искусственной кожей, или жестких казенных стульях, мы могли спокойно поговорить. Именно в такие минуты отец чувствовал себя свободно, расспрашивал о моей жизни, мог подсунуть тайком от мамы неподотчетную денежку.

Но иногда отцу надо было сдавать срочную работу. Во второй половине дня, когда врачи расходились, нам разрешалось занять пустующую ординаторскую или какой-нибудь процедурный кабинет, где можно было сесть только на покрытой клеенкой кушетке, устроив на коленях бумагу на подложенной для жесткости папке.

* * *

Я живу без него тридцать лет и три года. Но не могу писать об отце. Потому что сейчас, когда я старше его, когда и мамы нет на свете, когда я стала сиротой, я наконец поняла в нем так многое, потому что именно сейчас мне по-настоящему хотелось бы с ним поговорить… Но теперь я могу только заполнять клеточки когда-то начерченной им таблицы умножения, ставшей для меня таблицей умножения любви.

“За расставаньем будет встреча…”

Чашечка кофе на набережной

Когда “взрослые” с обеих сторон узнали, что мы хотим пожениться, были буквально шокированы. Я много лет спустя пытала своих родителей: “Неужели вы ничего не видели, не понимали?” Они все отрицали, мол, радовались, как дети общаются.

Мы были знакомы с детства, дружили еще наши родители.

Свадьбы не устраивали, но белое платье с фатой у меня было. Когда подавали заявление в загс, не учли, что 24 февраля идет вслед за 23-м, а потому все цветы в городе будут скуплены для ветеранов (тогда, в 1973-м, были еще вполне в силах настоящие участники Отечественной войны). И тут я получила совет, который многажды выручал меня всю советскую эпоху, когда еще не возили самолетами голландские розы, гвоздики и тюльпаны, а в магазинах цветы не стояли в неотапливаемых комнатах. Продавщица-цветочница шепнула: “Купите за неделю, завернете в бумагу – и на нижнюю полку холодильника. Вынете – как только что срезанные”.