Недрогнувшей рукой

Здесь нет попытки отгородиться, а только лишь попытка осознать масштаб, соразмерность “нормальной, цельной” жизни и мировых, вселенских катастроф, которые бушуют над нашими головами. Что, впрочем, никак не означает, что жизнь каждого от них не зависит.

Петр Яковлевич Чаадаев, о котором Осип Мандельштам резко вопрошал: “Уж не алмазом ли проведен он по стеклу?”, писал: “Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами”. Это из того самого сочинения “Апология сумасшедшего”, которое не было опубликовано при жизни автора – при жизни, впрочем, объявленного умалишенным.

И как тут не повторить то самое – сакраментальное: “Время все расставит по своим местам…”? И добавить что-нибудь про уроки истории. Хотя история, как выясняется, мало чему учит. В Русско-японскую войну царская пропаганда поначалу именовала противников макаками. А потом, уже после поражения России в Цусимском сражении, генерал Драгомиров, если не путаю, назвал ее войной “макак с кое-каками”… Шапкозакидательство так и осталось нашим фирменным приемом.

Вдруг поймала себя на том, что сейчас сложно найти собственные слова… Поэтому еще одна цитата. Пушкин, “Борис Годунов”:

Уверены ль мы в бедной жизни нашей?
Нас каждый день опала ожидает,
Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы,
А там – в глуши голодна смерть иль петля.

* * *

Мы калеки, инвалиды. Фантомные боли, хоть и мучают по ночам, но слабеют. Мы забываем, что были иные времена. Нынешние потрясения становятся обыденностью. Мы перестаем сначала возмущаться, а потом и удивляться.

Все, что нам осталось, – параолимпийское спокойствие.

Белые садовые ромашки

“Судебный отчет по делу антисоветского «право-троцкистского блока»”, изданный в 1938 году, довольно толстый том в канцелярской серой обложке, оказался в домашней библиотеке моего мужа. Я еще не была знакома с Анной Михайловной Лариной-Бухариной и считала нужным подготовиться не только к редактированию ее воспоминаний, но и к встрече с ней. Передав рукопись в журнал “Знамя”, она уже пообщалась с двумя редакторами и категорически их отвергла. У меня шансов было еще меньше: я годилась вдове Бухарина во внучки и уже потому едва ли была подходящей кандидатурой. Но случилось так, что мы не только сработались, но, рискну сказать, подружились.

Была весна 1988 года. Золотое время Перестройки. Через год наступит ее апофеоз – I Съезд народных депутатов, когда страна буквально приникнет к радио– и телетрансляциям и станет неотрывно следить за яростными сражениями, готовящими ее новое будущее. А пока идет не менее яростное разбирательство с прошлым. Поток мемуарных публикаций. Но воспоминания вдовы Бухарина – “любимца партии”, выучившей наизусть его политическое завещание и всю свою молодость отдавшей ГУЛАГу, – стоят особняком. Их ждут.

К моменту нашего знакомства с Анной Михайловной я была на грани нервного срыва. Ни рассказы Шаламова, ни “Архипелаг ГУЛАГ” – вообще ничто не шло в сравнение с ужасом протоколов судебных заседаний. Я перестала спать, стала раздражительной и чувствовала себя физически больной.

Через год я буду редактировать мемуары Камила Икрамова “Дело моего отца” – о “подельнике” Бухарина по процессу “право-троцкистского блока”, Акмале Икрамове, расстрелянном, как и Бухарин, в марте 1938 года на Бутовском полигоне. Рукопись при Твардовском была принята “Новым миром”, но опубликована не была. Кончилось дело тем, что в бухгалтерских документах автору пришлось подменить мемуары главами из детской книги. Сам Камил впервые был арестован в шестнадцать лет.

Камил был потрясен моим знанием деталей хода процесса и почти буквальным цитированием и рассказал такую историю. Еще тогда, в оттепельные годы, работая над книгой, он делал выписки из “Судебного отчета”. Однажды к нему зашел его друг Владимир Войнович и, пока Камил варил кофе, увидел выписку из допроса Вышинским Акмаля Икрамова, которые были обозначены инициалами. Он прибежал на кухню со словами: “Прости, Камил, я случайно прочитал. Ты никогда не говорил мне, что пишешь пьесу. Это же гениальный диалог!”

Камил был тяжело болен. Последние месяцы его поддерживала только работа над рукописью. Я приезжала каждый день, мы проходили страницу за страницей, и я опять погрузилась в тот страшный морок. Я боялась, что Камилу, уже почти не встававшему с дивана, тяжело не только работать, но и раз за разом перечитывать, снова переживать все, что происходило с отцом: “Нам дано совершенно справедливое звание врагов народа, предателей родины, шпионов, убийц… я все, что знал, раскрыл, всех участников преступлений назвал и сам себя разоружил. Поэтому, если что можно сказать в свою пользу, прося о защите, о пощаде, так это то, что я сейчас – раздетый человекоподобный зверь”. Это из его последнего слова.

Камил успел подержать в руках номер журнала с началом публикации. До выхода в свет окончания он не дожил… Он умер в июне 1989 года.