Недрогнувшей рукой

Но вот однажды мне позвонил директор издательства “Время”, где были изданы две мои книги прозы (бывают странные сближения!), и слегка растерянно рассказал следующее. Он вознамерился издать воспоминания и публицистику Сахарова. “С трудом”, как он сказал, нашел телефон Елены Георгиевны в Бостоне (боже мой, он был в моей записной книжке! – но кто же знал). И она сказала, что хотела бы иметь дело со мной. Звоню.

– Елена Георгиевна, как я рада, что вы меня помните.

– Конечно помню, и записку вашу храню.

Подумалось: ну да, возраст… Никаких записок я ей никогда не писала. И вдруг понимаю, что с памятью-то плохо как раз у меня.

Сентябрь 1993 года. Верховный Совет по инициативе коммунистов и неожиданно вставших на их сторону Хасбулатова и Руцкого ставит на голосование вопрос об импичменте президенту Ельцину. На Васильевском спуске митинг в защиту Бориса Николаевича. Кто жил в те годы, атмосферу тогдашних митингов никогда не забудет. Мы стоим в задних рядах. Боннэр – у храма Василия Блаженного среди выступающих – не то на платформе, не то просто на грузовике. У нас маленький радиоприемник, настроенный на “Эхо Москвы”. Импичмент проваливается. Там, “в президиуме”, этого еще не знают. Я пишу записку и отправляю в путешествие через многотысячную толпу. Сколько же рук ее коснулись, прежде чем она достигла цели! И вот она доходит до адресата. Елена Георгиевна берет микрофон и сообщает всем со ссылкой на меня эту новость. Была записка, была, а толпа была народом…

* * *

Вскоре после нашей первой встречи с Еленой Георгиевной я познакомилась с Юрием Шихановичем. “Я считаю Юру Шихановича одним из самых «чистых образцов» диссидента «классического типа»”, – эта оценка А. Д. Сахарова, которую я прочитала в “Воспоминаниях”, поначалу сковывала меня. О въедливости Шиха, как звали его друзья, ходили легенды. Все учившиеся у Юры в МГУ на отделении структурной и прикладной лингвистики филологического факультета вспоминают о его экзаменах, которые, когда запирали здание МГУ, продолжались неподалеку в огромном зале круглосуточно открытого Центрального телеграфа на Тверской, тогдашней улице Горького.

Юра говорил, что его основная профессия – математик, а вторая ипостась – редакторская (дотошен он был до крайности), но я бы добавила к этому третью – поэзия. Он знал наизусть множество стихов и любил их читать.

Написание наших комментариев к книжному, уже полному варианту “Воспоминаний” давалось немалой кровью. Мы часами сидели рядом, буквально водя пальцем по строчкам. И Елену Георгиевну мучили изрядно. Однажды она очень рассердилась на какой-то очередной малозначимый вопрос и на всю знаменитую сахаровскую кухню – “Вы что, хотите сделать то, чего не смог КГБ, хотите меня уморить?!” А когда дошло дело до нового издания, того самого, в издательстве “Время”, все стало еще сложнее. Елена Георгиевна в Америке, на этот раз мучаем ее по электронной почте. Ведь в восьмитомнике впервые увидят свет “Дневники”, к которым обязательно нужен комментарий, чтобы хоть что-то объяснить. Прорва работы… А нам хотелось, чтобы собрание сочинений вышло к 85-летию Андрея Дмитриевича.

Случилось так, что в моем ближнем кругу, где, конечно же, ходил по рукам самиздат и велись на кухнях вольнодумные разговоры, не было людей, подписывавших коллективные письма – что уже было достаточно смело, а тем более – готовых идти за свои убеждения за решетку. А Юра, как и ряд других диссидентов, сначала был пущен “по психиатрической линии”, оказался в психбольнице в подмосковной Яхроме, где стал председателем совета больных своего отделения и даже выпускал стенгазету, и все норовил пропустить вперед даму – санитарку, сопровождающую его на осмотр, которой по инструкции было положено идти сзади. Следующим пунктом стал лагерь…

Поначалу, когда я приходила в тесноватую квартиру на Мишиной улице, где на Юрин день рождения жена Аля и дочь Катя умудрялись по-царски принять не один десяток гостей и бегала непременная в их доме собачка, испытывала некоторую неловкость. Я все представляла себе, как вваливаются в узкую прихожую гэбэшники с обысками, вылавливать материалы “Хроники текущих событий”. И представляла себе картину: Юра своей еще не искалеченной в лагере правой рукой выводит, как свидетельствовал очевидец, замечание на протоколе допроса: “Обыск проведен небрежно, не осмотрено то-то и то-то…”

В Юре непостижимым образом уживались вроде бы несовместимые черты зануды и романтика, рационалиста и идеалиста. Рискну сказать, мы стали друзьями. И мне не доводилось встретить более преданного друга.