Недрогнувшей рукой

Странно сегодня ворошить это. Но вот свидетельство, вот доказательство: я взяла с собой одиннадцатилетнюю дочь, потому что подумала: “Она должна запомнить этот день”. Я тогда еще не читала “Письмо в Россию” Владимира Набокова: “Прокатят века – школьники будут скучать над историей наших потрясений”…

Анна Михайловна отстояла название мемуаров, которое мне по-редакторски казалось банальным, но для нее имело полный и окончательный смысл – “Незабываемое”. Они вышли в сокращенном виде в трех осенних номерах “Знамени” в 1988 году. Резонанс был огромный. Конечно, тут же нашелся издатель. Но Анна Михайловна поставила жесткое условие: отдаст рукопись только при том условии, что редактором полного текста буду я.

В издательстве меня встретили неласково. У них было достаточно своих сотрудников, а мне надо было платить какой-никакой гонорар. Я приехала домой раздосадованная, но отказаться не могла – обещала Анне Михайловне. Спустя неделю я отправилась туда забирать распечатку текста с тяжелым сердцем, предвкушая косые взгляды. Но меня ждал не просто теплый – горячий прием: не знали, куда меня усадить, предлагали чай-кофе… Я была потрясена такой метаморфозой и терялась в догадках. Оказалось, что накануне к Лариной ездил главный редактор с договором. Как многие юридические документы, издательский договор прочитать и понять нормальному человеку нелегко. Дотошный автор требовал разъяснения каждого пункта. На третьем часу разбирательства издатель не выдержал: “Анна Михайловна, это же чистые формальности…” И я представляю, как, подняв на него свои ясно-голубые глаза, она ответила: “Я подписывала протоколы допросов. Пока не пойму – не дождетесь”. И тут они поняли, что в моем лице обрели буфер, что им не придется иметь дело с этой неуступчивой дамой.

* * *

С тех пор прошло уже больше тридцати лет. Много потрясений успело случиться в России. Школьникам будущих поколений будет над чем поскучать…

“Но это же не может длиться до бесконечности…”

Читала – не помню где, – что после депортации крымских татар какому-то сотруднику фронтовой газеты было поручено за одну ночь переименовать весь Крым. Это, конечно, преувеличение, но в возможность такого абсурдного приказа я почти готова поверить. Я выросла в то время, о котором острословы говорили: “Все что угодно может быть лишь во сне или же в Советском Союзе”. Но моему поколению выпало не только это. Началась Перестройка. И мы, по Окуджаве, “зря распахнули счастливые крыла”.

Лето 1990 года. Я уже работаю в журнале “Знамя”. Нашему главному редактору Григорию Яковлевичу Бакланову удалось уговорить Елену Георгиевну Боннэр на первую публикацию в России “Воспоминаний” Андрея Дмитриевича Сахарова. А я с некоторых пор считаюсь в редакции специалистом по контактам с суровыми дамами: только что мы напечатали мемуары Анны Михайловны Лариной-Бухариной, которая до меня отвергла двух редакторов. Мы едем в знаменитую сахаровскую квартиру на улице Чкалова. Григорий Яковлевич немного волнуется, по дороге покупаем цветы, долго выбираем, советуемся. Розы, не сговариваясь, отвергаем, а вот что в итоге купили – не помню. Разговор сложный, мы не можем опубликовать текст целиком, журнальная площадь не позволяет, надо сокращать. О первой жертве договорились сразу: это “научные” главы с формулами и разнообразными “физическими” сюжетами. Но наше редакторское дело – тест на внимательность: что-то сократишь, глядь – в другой главе на это автор ссылается. Так что требовалась еще и ювелирная работа. Когда принципиальная договоренность была достигнута, Бакланов откланялся, оставив меня для конкретных разговоров. Уходя, сказал с улыбкой:

– Надеюсь, вы тут без меня Алену не съедите. А то о вас всякое говорят.

И Елена Георгиевна, как всегда точно улавливая интонацию и безошибочно попадая в тон собеседнику, ответила:

– Ну, если что, я косточки на адрес редакции отправлю.

Потом я работала с Еленой Георгиевной уже над ее собственными книгами – “Postscriptum”, “Вольные заметки к родословной Андрея Сахарова” и, конечно же, над замечательными мемуарами “Дочки-матери”. Приезжала я обычно к вечеру, прямо из редакции. И первым делом, не слушая никаких отговорок, Елена Георгиевна принималась меня кормить. Я соглашалась, даже если была не голодна, потому что это было время поговорить о чем угодно. А с Еленой Георгиевной хотелось разговаривать. Суждения ее, хотя и казались мне иногда излишне прямолинейными, были оригинальны, часто справедливы, и умела она находить какие-то правильные слова.

Елена Георгиевна начала много болеть, потом уехала к детям в Америку, и мы на несколько лет потеряли друг друга из виду.