Неодолимая любовь: Иранский романтический эпос

Всем ведомо, что дикий зверь не станет нападать на добычу, коли он сыт: лиса не схватит куропатку, сокол не будет когтить фазана, пока не толкнет их к тому голод. А наш влюбленный, пораженный любовным недугом, не чувствовал голода, не вспоминал о яствах и о прочих благах земных, всё это казалось ему ядом, горькой полынью, лишь светлой печалью переполнялось его естество, бродил он без дороги в поисках неведомого клада, зачарованного сокровища души. И однажды некий странник, араб из племени Бану Саад, спешивший по своим делам, внезапно наткнулся на него: среди песков пробивался на свет Божий ручеек, и возле него лежал изможденный юноша, красивый, благородного вида, но одинокий и, казалось, беспомощный. Араб заговорил с ним, но тот не отвечал, даже глаз не открыл. Тогда пораженный путник ушел своей дорогой, но счел необходимым сообщить амиритам о том, что видел.

Встревоженный отец бросил все дела и поспешил на розыски. Вынужденный сам скитаться, он бродил среди песчаных отрогов, взывая к потерянному сыну, пока не увидел несчастного: тот лежал на большом раскаленном камне чуть живой. Щеки несчастного запали, из глаз лился ручей кровавых слез, он пребывал в состоянии самоисступления, казался пьяным, хоть и не от вина. Отец чуть сам не зарыдал, но сдержал себя, ласково обратился к беглецу:

— Очнись, милый сын, разве ты не узнаешь меня? Привет тебе!

Маджнун поднял голову — и бросился к его ногам. Плача, он произнес:

— О господин моих помыслов, властелин моего духа, дорогой отец, прости меня! Ни о чем не спрашивай, оставь благие наставления — оставь меня моей судьбе! Больно мне видеть, как ты горюешь обо мне, больно и стыдно, но я не волен в своих поступках, иду той стезей, которая указана мне свыше, а терниста она или мягка, не нам судить.

Но сила страданий старого шейха была слишком велика, он застонал точно раненая птица, сорвал с головы чалму, свет померк в его глазах, когда он прерывающимся голосом говорил:

— Сын мой любимый, как же ты измучился! Страдания вырвали лучшую пору твоей жизни, словно листы из книги… О безрассудный, о злосчастный, скажи, где причина твоих бед, за что ополчилась на тебя жестокая судьба? Проклят ли ты завистником или заговорен ненавистником, или расплачиваешься за тайный грех? Ведь и кроме тебя бывали влюбленные, но лишь тебе одному досталась такая суровая доля. За что?

И хоть сын просил его воздержаться от наставлений, боль и отеческая привязанность пересилили, и он опять стал уговаривать Маджнуна опомниться, вооружиться терпением и вернуться к прежней жизни, к родному очагу.

— Будь сдержан, владей собой, — твердил он, — и твое терпение будет вознаграждено, ведь безрассудство — признак недалекого ума. У розы, которой ты отдал душу, сердце из гранита, она о тебе и не вспоминает. Воротись домой, сынок, в чем смысл твоих скитаний здесь? Не в том ли, чтобы разбить и мое сердце? Ведь ты — единственная моя отрада и надежда!

Наконец отец умолк, а Маджнун повел ответную речь, мягкую и проникновенную:

— О благороднейший из благородных, твои помыслы высоки, а деяния величавы, я всегда буду молиться Аллаху за себя, ведь ты — исток моего бытия, да продлится твоя жизнь! Ты прав в своих суждениях, а я нет, но разве раб сам определяет свою судьбу, сам надевает кандалы? В этом мире ни слон, ни муравей не выбирают своего пути, вершится всё по воле неба. Так и я — как убежать мне от себя самого? И коли не в моих силах изменить свой удел, не лучше ли мне удалиться от всех, а от родных тем более, не лучше ли забыть обо всем и быть забытым самому? «Зачем ты плачешь, почему не смеешься?» — упрекают меня, да уместно ли смеяться в моем положении?

И тут Маджнун напомнил отцу притчу о курице, в клюв которой попался муравей. Хитрец стал громко хохотать и поддразнивать курицу, почему, дескать, она не смеется, не умеет, что ли? Глупая птица решила показать, на что она способна, закудахтала во весь голос — и уронила наземь муравья, а он тотчас уполз.

— Страдания ввергли меня во тьму, где нет места надежде, — продолжал он. — Влюбленному смерть не страшна, душа его стремится к возлюбленной, ради нее он жертвует жизнью. Да, я измучен, да, мою душу сжигает немилосердный огонь, но эти муки мне сладостны. Лейли стала моей душой, не отнимай же у меня душу!

Горько заплакал отец над участью сына, а сын безучастно и неподвижно лежал пред ним, распростершись на песке. И всё же отец настоял на своем, позвал на помощь друзей, они отвезли Маджнуна домой, умыли, одели… Но несчастный безумец едва сносил их добросердечные усилия и заботы, родной дом ему был как тюрьма, он рвался назад в пустыню. И как ни плакала, как ни просила родня, Маджнун, едва вытерпев три дня, снова сбежал в степь. И опять блуждал он в раскаленных песках, и опять уносился мечтой к высокогорным равнинам Неджда, слагая страстные газели, которые разносились по всей стране, восславляя любовь и самоотречение во имя любви.

Как жилось Лейли