Неодолимая любовь: Иранский романтический эпос

Так он ронял жемчуга слов, а она — жемчужины слез, они упивались созерцанием, а души их лобзали и ласкали друг друга, воспарив в поднебесье. Но душевный подъем был так велик, что Маджнун не выдержал, изнемог. Он рванул шелк рубахи на груди, переполненный нежданным счастьем, выскочил из шатра с громким криком и пустился бежать по степи — неведомо куда. Свершение мечты окончательно поразило его безумьем, он мчался без оглядки и рыдал, а перед ним в вышине сиял дивный лик Лейли. И мнилось ему, что возлюбленная рядом, сидят они рука в руке, ведут любовные речи… Он ликовал и пел.

И вот уже опустилась на землю осень, отцвели цветы, покраснели и облетели листья, а другие — пожелтели, устлали землю обманным золотым ковром, обреченным скоро истлеть. Правда, на деревьях еще оставались тяжелые плоды — персики поздние, гранаты, лозы виноградные клонились к земле темными сочными гроздьями, но все это переспело, перезрело: гранаты полопались и истекали кроваво-красным соком, персики потемнели, привяли, да и виноград поблескивал тускло, мертво. Вот и вешняя красота Лейли словно погрузилась на дно глубокого колодца — и не разглядишь. Под белой головной повязкой лицо казалось восковым, побледнели ланиты, померкли черные очи, не улыбались уста, стройный стан истончился как волос. Душа больна — изнемогло и тело. Неведомый недуг настиг Лейли, скрутил ее, сломал, бросает из жара в холод, отнимает последние силы…

Лейли поняла, что больше таиться невозможно, решила открыться матери:

— Родимая, никто не виноват, коли ягненок-несмышленыш, едва отлученный от материнской груди, поест ядовитой травы! Не будь со мной сурова, час мой близок, караван уже готов двинуться в последний путь. Я молча пила отравленную чашу судьбы, не только рот сожгла, но и сердце сберечь не сумела. А теперь выполни мою последнюю просьбу, прошу! Обряди меня как невесту, пусть прах с дорог любимого послужит сурьмой для глаз моих, пускай его слезы розовой водой омоют мне лицо, пусть его благоуханные вздохи заменят аромат благовоний из курильниц! Знаю, когда получит весть, что меня больше нет, он примчится на прощание со мной, припадет к моей могиле, к праху моему, сам обратится в прах… Одна у нас судьба и боль одна, — он сохранит память обо мне. А ты, матушка, ни в чем его не вини, не терзай упреками. Молю тебя, будь ласкова с тем, кто мне собственной жизни дороже! Скажи, что я ушла со словами любви к нему: «О мой Маджнун!»

Она вздохнула в последний раз, последняя слеза блеснула на щеке — и Лейли не стало. А мать в ужасной муке и тоске упала на холодеющее тело, звала дочь, рвала свои седые волосы, молила Господа явить чудо, но всё напрасно. И она обмыла и умастила покойницу как положено, предала земле прах ее, ибо то, что из земли вышло, в землю и вернется.

Плач Маджнуна по Лейли и его кончина

Когда до Кайса, который давно позабыл свое имя, дошла весть о смерти Лейли, он кинулся к месту ее последнего упокоения и в мучительных рыданиях упал на могилу. Он обнимал могильную плиту с такою силой, словно хотел поднять ее, сбросить, приникнуть к милому праху и самому обратиться во прах. Неистовое горе Маджнуна, как и его неодолимая любовь, пугали добрых людей, не зная, чем помочь несчастному и не в силах снести это душераздирающее зрелище, они бежали прочь, оставив страдальца наедине с его бедой. Лишь верные звери молчаливым кольцом окружали бившегося головой о камни Маджнуна, лишь они слышали его отчаянный плач по милой:

Стремятся в вечность дни, неудержим поток,
С собой влекут они души моей цветок.
Его я подарил тебе, моя Лейли,
Но небосвод решил прервать цветенья срок…
Укрыли под землей пресветлую луну —
И темен, мрачен стал безлунный сей чертог.
Душа вслед за тобой сокрылась под землей,
Лишен тебя, души, — совсем я одинок…
Я заблудился здесь, средь черных скал тоски,
Но все еще гляжу с надеждой на восток:
Пробьются ли в ночи рассветные лучи,
Вернется ли ко мне мой нежный лепесток?..
Но холодна, тверда могильная плита,
Непроницаем мрак, небесный свод жесток!

Неисчерпаемы были его стенания и жалобы, но равнодушные небеса все так же взирали на грешную землю, звери все так же безмолвствовали, неспособные ни ответить Маджнуну, ни передать людям его горестные речи. А силы Маджнуна убывали. Через три месяца он уже почти не мог говорить, а ладья его жизни неотвратимо приближалась к водовороту погибели. С трудом воздев иссохшие руки к небу, он испустил чуть слышный вздох и воззвал к Всевышнему: