Неоновая библия

Но вот в голове у меня все улеглось, и я стал думать о том, что произошло. Сидя на высоком табурете за стойкой, я оглядывал всю лавку и смотрел на яркую улицу. Интересно, где сейчас Джо-Линн, дома ли. Потом я подумал о себе и о том, какой же я бестолочь. Выставил себя дураком в тот вечер, когда мы ходили в кино, а ей было даже без разницы. Вечер наверху среди новых домов был без разницы. Целоваться с ней – тоже без разницы. Она не знала, о чем я думал, когда видел лунный свет у нее на лице, или когда рука моя касалась в кино ее руки, или даже когда я слышал чуть раньше, как она входит в лавку. Она не знала, что она – единственное, чего мне когда-либо хотелось, и я думал, что оно мне достанется.

Я снял марлю и посмотрел на красные полосы у себя на щеке. Похоже на решетку крестиков-ноликов, какую мы, бывало, чертили на доске в классе, когда я был маленький. Мне стало стыдно, когда я на нее посмотрел. Меня стукнули. Я никогда ничего такого не делал, чтобы кто-то меня бил, разве что Брюс, еще когда я и в школу-то не ходил. Интересно, что люди решат, если узнают, что меня стукнули, тем паче – стукнула девчонка. Всякие гадости небось подумают, как оно у людей всегда бывает. А то и удивятся, потому что они же считали меня таким тихим мальчиком, который работает в аптеке и живет с тетей и матерью на горке в старом доме, и сидит там со свой матерью каждый вечер и ухаживает за ней, и слушает с нею радио каждый вечер.

Я встал и снова сходил посмотрел на себя в зеркало. На щеке, сразу выше того места, где я брился, остались две красные черты. Кровь уже остановилась, поэтому я знал – все равно так они и будут выглядеть сегодня весь остаток дня. Потом я попробовал придумать какое-нибудь оправдание для тех, кто может меня увидеть, но ничего не сумел так, чтобы похоже было на такое, чему поверят. Да и все равно.

За стойкой Мистер Уильямз держал спички, поэтому я взял одну, поджег бинтик и бросил его в мусорную корзину. Смотрел, как курчавится вверх дым, поначалу – серый и быстро, потом белый и медленно. А когда он перестал, я ощутил запах горелого. Вдохнул этот запах поглубже, сел на табурет и ни о чем не думал. На уме у меня было пусто.

Работа в аптечной лавке продолжалась как обычно. Мистер Уильямз снес старый фасад и сделал полностью стеклянную стену там, где были старые кирпичи. Торговля от этого пошла чуть шустрее, как он и предвидел. Наверное, он не думал о том, как станет в лавке, когда солнце будет садиться и сиять внутрь прямо сквозь все это стекло. В такое время все лавка внутри становилась оранжевой, и глазам больно было на все смотреть. Тогда ему пришлось потратить гораздо больше денег на покупку жалюзи, а они испортили общий вид, каким ему полагалось быть.

Где-то в то же время стала меняться и Тетя Мэй. Она всегда хорошо ко мне относилась, а теперь стала еще лучше. Я так и не рассказал ей, что у нас произошло с Джо-Линн, поэтому жалеть меня ей не понадобилось, но мне все равно казалось, что она жалеет, и я не понимал, с чего бы.

Думать, будто люди тебя жалеют, – это, наверное, нужно ценить, но я не ценил и до сих пор не ценю. Я злюсь, если вижу, как кто-то ведет себя так, словно считает меня жалким, вечно расспрашивает, как у меня дела, готовит мне что-нибудь особенное, разговаривает со мной, как с каким-то младенцем, а глаза у нее делаются такие жалобные, когда она на меня смотрит. Мне хотелось сказать Тете Мэй, что этим она меня злит, и еще я хотел у нее спросить, почему она ко мне стала так по-другому относиться, но, как ни крути, я этого не сделал. Просто было любопытно и дальше – я ждал, когда станет понятно, отчего она держится со мной так, точно я увечный горный кролик, ничего не евший целую неделю.

Иногда я по вечерам возвращался домой и просто поднимался к себе в прежнюю комнату, где у меня стоял поезд. Там я мог открыть окно, подпереть его шваброй и смотреть сверху на звезды и верхушки сосен. Я ощущал, как в комнату задувает ветерок, теребит слой пыли на всем и перемешивает старый застойный воздух. Тети Мэй рядом не было, чтобы гладить меня по голове, кормить чем-нибудь особым ее собственного приготовления и смотреть на меня такими глазами, что меня злило. Там я и размышлять мог.

А размышлял я там о многом. Все, учившиеся со мной в восьмилетке, теперь уже поступили в университет штата – хотя бы те, кто закончили среднюю школу, а большинство закончило. Заходившие в аптечную лавку всегда о них говорили: как-де им сейчас здорово, они вступили в землячества и сестринства, если у них деньги были, как тот вон учится на врача или еще что-нибудь, для чего нужно ходить в колледж. Сам я думал о том, чем же вообще стану. Не всю жизнь ведь в аптеке работать, а в долине я мало чем другим мог заниматься. Чтоб чем-то стать, нужно поступить в колледж. А я и старших классов не закончил, хотя почти все через этот рубеж перевалили.