Неоновая Библия

Я вошёл в дом и положил книги и пьесу мисс Мур на ступеньки лестницы. Той весной мама обычно сидела вечерами на крыльце: ей нравился запах сосен. Но сейчас её там не оказалось. Откуда-то тянуло горелым, и я заглянул на кухню: на плите стояла кастрюля, из неё валил дым, а мама сидела, уронив голову на стол, и плакала. Сперва я даже не понял, что она плачет: она просто время от времени сдавленно вскрикивала и скребла ногтями клеёнку. Я взял со стола жёлтую бумажку. Телеграмма. Мы ещё никогда не получали телеграмм. Я их только в кино видел. Никто в долине не получал телеграмм. Эта была адресована маме. От правительства. В ней говорилось, что папа умер. Убит в Италии.

Я держал телеграмму в руке. Папа умер? Мы ведь только вчера получили от него письмо, он писал, что самые страшные бои, кажется, позади. Я подошёл к маме и попытался усадить её прямо, но она будто и не заметила. Она продолжала вскрикивать и царапать скатерть. Я потряс её за плечи, но она только громче вскрикнула, и тогда я оставил её в покое, подошёл к плите и погасил огонь под кастрюлей.

Я вышел на улицу, подальше от запаха горелого. На заднем крыльце не было стульев, так что я присел на ступеньку и стал глядеть на холмы. Тётя Мэй была ещё на заводе. А вечером она должна была петь в окружном центре, на вечеринке в честь какого-то солдата, приехавшего в отпуск. Я подумал, поедет ли она выступать. Папа и тётя Мэй никогда не ладили. Ей не с чего было грустить.

Я снова посмотрел на телеграмму и подумал, как странно, что какие-то чёрные буквы на жёлтой бумажке имеют над людьми такую власть. Я подумал, что было бы, если б переставить немного эти чёрные буквы, так, чтобы они означали что-нибудь ещё — что угодно. Я подумал о том, где теперь папа — так далеко от дома, в котором ему полагалось бы умереть. Никто из тех, кого я близко знал, ещё не умирал, и я не мог понять, что мне чувствовать. Я знал, что в таких случаях полагается плакать, но заплакать не удавалось. Я просто сидел и думал о том, где сейчас папа и пришлют ли его тело домой, как другие. Каково это — когда могила твоего отца где-то далеко и ты не можешь навестить её, как полагается, и оставить на ней цветы, и знать, что он покоится с миром? Потом я попробовал представить, как выглядит папа после смерти. Я только один раз видел похороны, и тот покойник был весь белый. У папы лицо было красное и лоснилось, и мне никак не удавалось вообразить его белым и напудренным.

С крыльца было видно тот участок за домом, где папа пытался устроить огород, — мама ухаживала за ним после того, как он уехал, пока все посадки не взошли. Это было в прошлом году. Земля была сырая, как и везде на холмах, и там, где он расчистил участок и не было тени от сосен, начала расти трава. На месте грядок ещё виднелись холмики, но, когда сошёл снег, они начали сглаживаться, а теперь, когда трава подросла, земля казалась почти ровной. Там уже проклюнулось несколько юных сосенок, и я знал, что за несколько лет они подрастут, и этот маленький участок ничем не будет отличаться от любого другого места на холмах, и ни за что не скажешь, что кто-то угробил на него почти весь недельный заработок и уйму времени. Спустя несколько лет ни за что не скажешь, что из-за этого клочка глинистой земли кто-то ударил по лицу жену, напугал сына и едва не ушёл из дому. Но, если не считать меня, это было единственное, что сделал папа при жизни и что ещё оставалось после него. Я вспомнил письмо, в котором он обещал показать мне берег океана и волны, когда вернётся домой, и крошечный папин участок расплылся у меня перед глазами, и я понял, что плачу.

Шесть

Потом война кончилась. Новости об этом вышли в газете под шестидюймовыми заголовками, а в аптеке бесплатно раздавали фейерверки, и все запускали их на Мэйн-стрит. Стояло лето, и в долине было жарко. Летом ветра на холмах не бывало. Только жара. Я сидел на крыльце и слушал, как в городе грохочут фейерверки. Их треск слышался по всей долине и доносился даже из окружного центра. Когда наступила ночь, во всём городе зажгли огни, кроме тех домов, где, как и у нас, были погибшие. С нашего крыльца эти дома было сразу видно. Большой серый дом на Мэйн-стрит, где мужа хозяйки убили в Германии, маленькая хибарка цветной женщины, у которой сын погиб на каком-то острове, пара чистеньких беленьких коттеджей на той улице, где жили богачи, дом на холме напротив нашего, где жила старая дева, у которой убили брата-холостяка, жившего с ней, и ещё несколько, о которых я ничего не знал, но видел тёмные провалы среди горящих окон.