Неоновая Библия

Папа так и не вернулся. Его похоронили где-то в Италии. Маме прислали фотографию этого места. На ней не было ничего, кроме рядов белых крестов, и мама всё гадала, какой же из них папин. Тётя Мэй даже спрятала фотографию от мамы, а то она только и делала, что разглядывала её и говорила, указывая пальцем на кресты: «Может, этот», или: «Мэй, а может, этот», или спрашивала тётю Мэй, а как она думает, который. Не найдя фотографии, мама пришла в ярость, и тёте Мэй пришлось отдать её обратно. Вскоре карточка пожелтела и истрепалась, а кресты расплылись и засалились от того, что мама постоянно трогала их пальцем. Когда по вечерам тётя Мэй уезжала петь, я сидел с мамой и смотрел, как она разглядывает снимок. Она даже не замечала меня, просто сидела и тыкала в него пальцем, а потом переворачивала, смотрела на оборот и смеялась, увидев, что там ничего нет. Я понимал, что неправильно бояться собственной матери, но мне было жутко, и я ждал возвращения тёти Мэй, и надеялся, что она поторопится.

Военный завод закрылся, и тётя Мэй лишилась работы. Теперь она зарабатывала только вечерними выступлениями с ансамблем. Она пыталась найти работу в городе, но вернувшиеся мужчины заняли все рабочие места. Оставалось разве что пойти горничной к богачам, которые жили на севере города, но тётя Мэй на такую работу не хотела. Цветные девушки тогда считали бы её за белое отребье, так что она сидела дома, пока я был в школе, и помогала маме, которая, похоже, теперь ни на что не годилась. Она начинала уборку, а потом приносила из своей комнаты фотографию, садилась и смотрела на неё, или забывала про кастрюлю на плите и даже не чувствовала запаха, когда еда начинала подгорать. Однажды тётя Мэй велела ей выйти посидеть на крыльце, пока она убирается в доме. Когда я пришёл из школы, тётя Мэй с дикими глазами выбежала по тропинке мне навстречу. Я испугался и не мог понять, что стряслось. Она схватила меня за плечи и сказала, что велела маме посидеть на крыльце, а теперь нигде не может её найти. Знакомое покалывание волной пробежало у меня по ногам и пропало, как всегда, когда мне бывало страшно. Я сказал тёте Мэй, что не встретил маму, когда поднимался по тропинке. Мы вернулись к дому и стали искать её повсюду, но не нашли. Уже темнело. В доме её не было, и я решил подняться выше по холму, чтобы осмотреться и попытаться понять, где она может быть. Я зашёл на старый участок, который когда-то расчистил папа. Сосны уже здорово подросли. В сумерки в соснах всегда было красиво. Я остановился, огляделся, и мне показалось, что я что-то услышал под одной из сосен. Это оказалась мама — она копалась в земле у корней. Она подняла голову, увидела меня, снова обернулась к сосне и улыбнулась.

— Ах, Дэвид, ты погляди, как растёт капуста твоего отца! Я никогда не верила, что у него на этой глине вырастет что-нибудь путное, но ты только посмотри. Какую большую, огромную капусту вырастил твой папа!

Теперь тётя Мэй вставала рано по утрам и готовила мне обед в школу. Она уже немного научилась готовить и справлялась вполне сносно. Когда я уходил, она одевала маму и выпускала её на улицу.

Я почти доучился в классе мистера Фарни, то есть почти окончил начальную школу. Мистер Фарни не был похож на других жителей долины. Я слышал, что он приехал из Атланты, но дело было не в этом. Походка у него была не такая, как у других мужчин. Он ходил слегка покачивая бёдрами, как женщина. По этой походке всегда можно было узнать мистера Фарни издали, в любой одежде и даже со спины. У него были маленькие ступни, и при ходьбе они смотрели носками немного внутрь. Его тонкие чёрные волосы лежали на голове мягко, как у младенца. Самым необычным в нём было лицо. Я знал, что ему почти тридцать лет, но кожа у него была гладкая, и синеватые вены просвечивали на лбу, на носу и на руках. Глаза у него были чистейшего голубого цвета, большие и широко раскрытые. Всё у него было тонкое: нос, губы, фигура. В жару и в холод уши у него всегда были одинаково красные и местами просвечивали.

Не будь он таким умным, мальчишки из класса смеялись бы над ним. Они то и дело шептались о нём, но никогда не хулиганили на его уроках. Мистер Фарни мог прочесть наизусть стихотворение или отрывок из известной книги, а в городе почти никто не читал книг, тем более стихов. Иногда он и сам писал стихи. Редактор газеты их печатал, но никто не понимал, о чём они. То есть некоторые, считавшие себя умными, говорили, будто понимают, но я знал, что это не так. Его стихи не рифмовались, как, по общему мнению, полагается стихам, и как-то раз мистер Уоткинс написал письмо редактору и потребовал прекратить печатать эту ерунду. Но редактор был с востока и ответил, что стихи очень хороши, но лишь немногим дано их понять и оценить. Мистер Фарни вырезал эти слова из газеты и прикрепил на доску в своём классе.