Неоновая Библия

Свободной рукой Джо Линн ударила меня по лицу. Она раскраснелась и смотрела дико: я понял, что напугал её, и разжал руку. Она не устояла на ногах и упала на кафель, и я хотел помочь ей встать, но не успел наклониться, как она уже была у выхода. Сквозь слёзы она крикнула, что я ненормальный, и захлопнула за собой дверь. Я видел в окно, как она бежит по Мэйн-стрит и как развеваются её волосы. Потом какая-то женщина прошла мимо окна, взглянула на меня и остановилась. Я подумал, чего это она не уходит. Она указала себе на щёку, но я не понял, что ей нужно, отошёл от окна и случайно бросил взгляд в зеркало. Тут я понял, на что она показывала. На щеке, там, куда меня ударила Джо Линн, выступила кровь.

Я забежал за прилавок, где мистер Уильямс держал коробку с бинтами, достал один и приложил к тонким царапинам, оставшимся от ногтей. Лицо горело. Я чувствовал, как глаза пульсируют под веками, будто хотят вырваться наружу, а волосы стали как шерстяная шапка, и хотелось содрать их с себя, чтобы охладиться.

Потом я немного успокоился и задумался о том, что случилось. С высокого табурета за прилавком я оглядел аптеку и залитую солнцем улицу за окном. Я подумал о том, где сейчас Джо Линн, дома ли она. Потом я подумал о себе и о том, какой я осёл. Я выставил себя дураком в тот вечер, когда повёл её на свидание, а ей было вообще всё равно. Тот вечер в новых домах ничего не значил. Поцелуй тоже ничего не значил. Она не знала, о чём я думал, когда увидел лунный свет на её лице, когда моя рука касалась её руки в кинотеатре, и даже когда совсем недавно я услышал, как она вошла в аптеку. Она не знала, что во всём свете только её одну я по-настоящему хотел заполучить и уже поверил, что она будет моей.

Я отнял бинт от щеки и посмотрел на красные полоски. Они напоминали решётку для крестиков-ноликов, которую мы рисовали на доске в школе, когда я был маленький. Мне стало стыдно при взгляде на них. Меня ударили. Я никогда не делал ничего такого, чтобы меня били, кроме той истории с Брюсом, но это было ещё до школы. Что подумают люди, если узнают, что я получил по лицу, да ещё от девушки? Навоображают себе, как водится, разных мерзостей. А может, и удивятся, они-то думали, что я пай-мальчик, работаю себе в аптеке, живу с тёткой и матерью в развалюхе на холме, а по вечерам только и делаю, что сижу дома, присматриваю за мамой и слушаю с ней радио.

Я снова подошёл к зеркалу. На щеке под глазом остались две темно-красные полоски. Кровь уже подсохла, и я понял, что так они сегодня и останутся. Я попытался сочинить какую-нибудь отговорку на случай, если кто спросит, но не смог выдумать ничего похожего на правду. Да не особенно и старался.

Мистер Уильямс держал под прилавком спички. Я взял одну, поджёг бинт и кинул его в корзинку для мусора. Я смотрел, как дым сначала поднимается быстрыми серыми клубами, потом замедляется и белеет. Когда струйка дыма иссякла, я почувствовал запах гари. Я сидел на табурете, вдыхал его и ни о чём не думал. В голове было пусто.

Работа пошла своим чередом. Мистер Уильямс снёс фасад аптеки и вместо старой кирпичной стены установил стеклянную витрину. Это слегка оживило бизнес, как он и рассчитывал. Одного он не учёл: что вечерами заходящее солнце будет светить прямо внутрь через всё это стекло. В это время оранжевый свет заливал всю аптеку так, что было больно глазам. Так что пришлось ему потратить ещё кучу денег на жалюзи, и это испортило весь первоначальный замысел.

Примерно тогда же что-то загадочное стало твориться с тётей Мэй. Она и всегда-то была ко мне добра, но теперь стала ещё ласковее. Я не рассказывал ей про случай с Джо Линн, чтобы ей не пришлось меня жалеть, но мне казалось, что она всё равно жалеет, и я никак не мог понять почему.

Наверное, нужно быть благодарным, когда тебе сочувствуют, но я так никогда не мог. Меня злило, что тётя Мэй обращается со мной как с больным: она то и дело спрашивала, как я себя чувствую, готовила мне особые лакомства, сюсюкала со мной как с младенцем, и глаза у неё наполнялись жалостью, когда она смотрела на меня. Я хотел сказать тёте Мэй, что меня это всё раздражает, и спросить, почему это она так странно себя ведёт, но так и не спросил. Просто надеялся, что как-нибудь само собой выяснится, с чего она носится со мной как с хромым крольчонком, который вдобавок неделю голодал.

Иногда, вернувшись вечером домой, я сразу поднимался в свою старую комнату, где стоял поезд. Там можно было открыть окно, подпереть его ручкой метлы и смотреть на звёзды и верхушки сосен. Я чувствовал, как ветер врывается в комнату, сдувает пыль и разгоняет старый застоявшийся воздух. Тёти Мэй рядом не было, и некому было гладить меня по голове, закармливать лакомствами и смотреть сочувственным взглядом, который выводил меня из себя. Там можно было думать.