Неоновая Библия

Я думал о разном. Все мои бывшие одноклассники теперь учились в университете штата, по крайней мере те из них, кто окончил старшую школу, но таких было большинство. Люди, приходившие в аптеку, часто рассказывали о них: как им там здорово живётся, как те, кто побогаче, состоят в студенческих братствах, как такой-то учится на доктора или ещё на кого-нибудь, кого там готовят в колледжах. Я думал о том, кем стану я сам. Нельзя же всю жизнь работать в аптеке, а больше в долине делать было почти нечего. Чтобы хоть чего-то достичь, нужно было учиться в колледже. Но я не добрался даже до старшей школы, а уж её-то осилили почти все.

Я думал и о Джо Линн. Мне не хотелось о ней думать, но я ничего не мог поделать. С самого окончания школы, а то и с вечеринки на военной фабрике не было у меня вечера лучше, чем тот, когда мы с ней ходили гулять. Стоило мне вспомнить тот последний день, когда она пришла в аптеку, как щёки у меня вспыхивали и глаза снова начинали пульсировать. Я чувствовал, как стук сердца отдаётся по всему телу. Этот день мне не хотелось вспоминать больше никогда в жизни, но каждый раз, когда я поднимался в комнату и отпускал мысли на волю, он вставал передо мной так ясно, как будто всё происходило прямо сейчас.

Наверное, я бы мог рассказать всё тёте Мэй. Но молчал из-за того, как она себя вела. Если бы тётя Мэй была такой, как раньше, я бы ей рассказал о Джо Линн, но теперь мне не хотелось, чтобы она про это знала. Я и так порядком устал от её сочувствия и не хотел, чтобы всё стало ещё хуже, если я расскажу ей, как скучаю по Джо Линн и как мне грустно, что я не могу написать ей и как-то извиниться и объяснить, что сожалею о том, что сказал и сделал, и попросить её, даже если она ещё сердится, написать мне в ответ — хоть что-нибудь, чтобы только увидеть её почерк. Я хотел сходить к её дедушке и узнать у него адрес, но так и не решился. Наверное, тётя Мэй могла бы посоветовать мне, как быть, но мне не хотелось говорить с ней ни о чём таком.

Так что я просто сидел в комнате наверху и смотрел на верхушки сосен, достающие до самых звёзд, или на свой старый поезд, весь бурый от ржавчины — он больше не ездил и приржавел к рельсам из-за того, что в доме протекала крыша. Я сидел и думал, что когда-нибудь займусь им, разберу и смажу, и тогда, может быть, он снова поедет.

Из комнаты было слышно, как внизу играет радио, как мама что-то спрашивает, а тётя Мэй отвечает. Теперь по вечерам тётя Мэй сидела дома. Клайд уехал в Нэшвилл повидаться с каким-то человеком, который вроде бы обещал ему работу в музыкальной программе на местном радио. Каждый день мне попадалось на глаза его очередное письмо к тёте Мэй. Я знал, что эти письма от Клайда, потому что они были написаны печатными буквами. Писать как следует Клайд не умел; по крайней мере, я так думал, потому что никогда не видел, чтобы он писал как-то иначе. Тётя Мэй не говорила, когда он думает вернуться, а мне было всё равно. Я был рад, что она остаётся дома по вечерам и может сидеть с мамой, хотя мы и нуждались в деньгах.

Но мама изменилась, думал я. В ней мало что осталось от прежней мамы. Она совсем исхудала, и щёки у неё начали проваливаться. Кожа на носу натянулась и выглядела как луковая шелуха, прикрывающая кость. Так что я был только рад, что тётя Мэй дома и я могу сидеть у себя наверху. Мне не нравилось сидеть с мамой в полутьме и слушать радио. Жутко было смотреть на неё, на эти чёрные круги у неё под глазами, и видеть, как она смотрит на меня. Когда я оказывался с ней в одной комнате, она просто смотрела на меня, и мне становилось неуютно. Даже когда мы садились есть. Если я сидел с мамой за столом, она не ела. Просто сидела над тарелкой и смотрела на меня. Когда это началось, тёте Мэй пришлось кормить нас по отдельности, потому что я тоже не мог есть, пока мама на меня смотрит.

Я злился на себя за то, что шарахаюсь от собственной матери, но, поразмыслив, говорил себе, что она ведь уже не настоящая мать. Это была просто чужая женщина, которая меня пугала и, похоже, вообще не узнавала. Она даже не была похожа на мою мать. Я-то помнил, как выглядит мама. Я помнил женщину, которая укладывала меня спать, и танцевала со мной на вечеринке на заводе, и стояла со мной рядом, когда папа уезжал на войну. Я помнил женщину, которая долго смотрела вслед поезду, увозящему папу. А эта была чужая. С этой женщиной мне страшно было находиться в одном доме. Она больше не говорила со мной. Просто сидела, смотрела — а мне становилось жутко.