Неоновая Библия

Я знал, что делается в городе. Прошло много времени с того вечера, когда у меня был выпускной и мы попросили Флору посидеть с мамой. После того случая весь город узнал о ней. Все ей вроде как сочувствовали и, когда поняли, что я не хочу о ней говорить, сами тоже перестали приставать с вопросами. Но я знал, что за люди у нас в городе. У них вечно оставалось лишнее время от собственной жизни, чтобы позаботиться о других людях и их делах. Они были уверены, что помогать ближнему нужно всем миром: например, в тот раз, когда одна женщина одолжила свою машину цветному, горожане сплотились и объяснили ей, что ей будет гораздо лучше на севере среди прочих любителей негров; или когда они сообща выжили вернувшихся с войны с жёнами-чужестранками. Если кто-то выделялся, его вынуждали уехать. Поэтому все они были так похожи. Все они говорили, делали, любили, ненавидели одно и то же. Если уважаемому в городе человеку что-то не нравилось, всем прочим полагалось тоже это осудить, а если кто был не согласен, в свою очередь начинали осуждать и его. В школе нам говорили, что надо думать своей головой, но в городе это было невозможно. Нужно было думать так, как всю жизнь думал твой отец, то есть так, как думают все.

И я знал, что в городе думают о маме. Теперь у неё не было друзей, чтобы вступиться за неё, так что история Флоры расходилась всё шире. Я знал, что Флора вернулась в число прихожан священника и даже возглавила воскресную школу для взрослых. Если уж в дело вмешивался священник, пиши пропало. За что бы он ни взялся — всё выходило как он задумал, кроме разве того случая с Бобби Ли Тейлором. Если он хотел выдворить человека из города, тот уезжал, особенно если не принадлежал к его пастве.

Священник возглавлял комиссию, которая решала, кому пришло время отправиться в сумасшедший дом или приют для неимущих. Почти каждый год он отправлял кого-нибудь из пожилых горожан в дом престарелых, хотя никто из них не хотел уезжать. Поговаривали, что в таких заведениях долго не живут, и хотя эти люди были старые, умирать им всё же не хотелось и они плакали, когда священник сажал их на поезд. Если они не очень сопротивлялись, он отвозил их на своём автомобиле, но так было только с теми, кто верил в его рассказы о том, какое это чудесное место, или с глухими стариками, которые всё равно не понимали, куда их везут. Однажды я видел старуху, которая уже не могла сама передвигаться и даже говорить. По пути домой из аптеки я увидел, как священник выводит её из старого дома, где она жила, и усаживает в машину. Она не могла ни ходить, ни говорить, вообще ничего, но страшнее её взгляда я в жизни ничего не видел. Когда я проходил мимо машины, она посмотрела на меня, и я увидел в её глазах панический ужас, как у горного кролика, когда тот понимает, что ему не убежать от преследователя. Я остановился, сам не зная почему, и, когда машина священника тронулась, остался смотреть ей вслед. Наверное, старуха и сейчас там, в богадельне.

Жена мистера Уильямса ходила в церковь, и через неё до меня дошли вести про маму. Мистер Уильямс сказал мне, что священник и Флора договариваются с сумасшедшим домом, чтобы те поместили маму у себя. Я не поверил, ведь мама даже не выходила в город и её никто не видел, кроме нескольких охотников, которые иногда забредали на папин участок пострелять кроликов. Я пытался понять, для чего они это затеяли, но не мог придумать ни одной причины. Мистер Уильямс велел мне рассказать об этом тёте Мэй, потому что без разрешения семьи у них ничего не выйдет. Я и сам хотел ей рассказать, но в последнее время мы с ней мало разговаривали, поэтому я так и не собрался. Но я много размышлял об этом, пока сидел в комнате наверху. Я думал о том, как некоторые люди могут сделать с другим человеком всё, что захотят, и шериф не посадит их в тюрьму, и представлял, как мама садится в машину священника и они уезжают. Эта картина полностью занимала мои мысли. Я не мог думать ни о чём другом, стоило мне представить, как они уезжают, а священник потом рассказывает всем вокруг, как он помог и городу, и несчастной женщине. Но, — сказал бы он, — это всего лишь христианский поступок и любой добрый христианин на его месте с радостью бы сделал то же самое.