Неожиданный Владимир Стасов. ПРОИСХОЖДЕНИЕ РУССКИХ БЫЛИН

Особенное внимание надо при этом обратить на то, что былины точь-в-точь столько же утратили в сравнении с азиатскими первообразами своими, как и сказки. Оно и понятно: источники и у тех и других были одни и те же; творчество, претворявшее чужеземные материалы в русские создания, было также совершенно одинаково в обоих случаях, следовательно, ясно, что как уцелевшие хорошие стороны, так и утраты были одного рода и качества. Для примера последних достаточно будет указать на сказку о Жар-Птице, в сравнении с её восточными предшественниками. В сказке Сомадевы мы видим царя, окружённого целым гаремом жён и любящего преимущественно одну из них, вместе с её сыном. Эта исключительная привязанность тотчас рождает зависть, ревность, ненависть к любимой жене и её сыну со стороны остальных царских жён и их сыновей. Из этого столько определённого, естественного и столько свойственного гаремам мотива развивается вся последующая повесть. Ненавидимый сын побеждает множество препятствий, совершает множество подвигов и возвращает счастье гонимой матери. В наших (и, вероятно, через их посредство происшедших западных) пересказах все эти эпические мотивы уже не существуют: всего только и есть налицо, что три сына царские, из которых двое старших, неизвестно за что ненавидят и преследуют младшего. Привязанность отца к младшему царевичу исчезла из рассказа, а вместе с тем и объяснительная причина ненависти старших братьев к младшему. В конце же сказки у нас исчезла и та психологическая черта, что сын, достигнув счастия и добыв себе красавицу-невесту, не желает наказания своих преступных братьев и умоляет отца помиловать их, что и делается но его желанию. Черта довольно общая восточным поэмам и песням: счастливый и торжествующий герой почти всегда великодушен и прощает врагам своим; так, например, кроме разных мест Сомадевы, укажем на тибетскую поэму "Дзанглун", где царевич Гедон (наш Садко) после открытия всех злобных дел брата своего Дигдона заставляет отца своего простить ему. Нашей сказке нет дела до всего подобного, потому что ей важны только внешние события, побеждение трудностей, достижение героем благополучной цели; и счастливый герой остаётся совершенно равнодушен к участию братьев, не делает ни малейшего усилия, чтоб остановить их казнь. С своей стороны, царь-отец никого их особенно не любит, он ко всем равнодушен. Но всё это стоит в прямой противоположности с восточными поэмами, песнями и сказками, где психологические мотивы всегда высказываются, и в полной мере. Точно те же самые результаты можно было бы подробно вывести и из прочих наших сказок. Один из первообразов сказки об Еруслане Лазаревиче — похождения Рустема в "Шах-Намэ"; точно так же один из первообразов песен об Илье-Муромце — также похождения Рустема в "Шах-Намэ". Но спрашивается; есть ли хоть какая-нибудь разница между тем, чего недостаёт Еруслану, или же чего недостаёт Илье Муромцу против Рустема? И там и здесь везде одинаково остались одни сырые факты, одни рассказы о том, что богатырь поехал, встретил такого-то противника, подрался с ним, поколотил его — вот и всё. Всё остальное, что составляет многочисленные и многообразные черты характеристики Рустема или других художественно развившихся и сложенных личностей одинаково исчезло и из Еруслана и из Ильи. То же самое надо сказать и про другие былины, если сравнить их, вместе со сказками, с восточными первообразами. Урезание всего самого существенного, самого интересного и важного происходило совершенно по одному и тому же закону, будто бы по одной и той же мерке, как для былин, так и для сказок.