Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

Поплевкин пьёт запоем, вероятно, эти запои были причиной его развода с женою, неуживчивости на местах и, наконец, довели до Вяземского дома. Он рассказывает, что прежде, когда он бывал без места, занимался продажею образов и книжек, но потом пьянство его сгубило. Он не мог выправить себе жестянки для разносной торговли и за это его несколько раз забирали в сыскную полицию и судили у мировых судей. Когда он попал в Вяземский дом, то вместо торговли, нашёл более выгодным ходить по миру.

У Поплевкина для добычи дни распределены систематически — так в субботу он обходит круглый, Пустой и Старый Александровский рынки, Невский, Владимирский и Литейный проспекты, Калашниковскую пристань и проч. окрестности; в воскресенье — трактиры на Сенной, по Обуховскому и Вознесенскому проспектам и развалку в Новом Александровском рынке, по вторникам — Васильевский остров, Петербургскую и Выборгскую стороны, а в прочие дни ходит в Апраксин рынок, в казармы за хлебом и на Сенную за говядиной и прочим снадобьем.

Таким образом, Поплевкин ходит месяца полтора или два, экономничает до такой степени, что тратит в день только копейки три на чай и две на варку кушанья. В это время он расплачивается с долгами за квартиру и за водку, накупает себе разных нужных и ненужных вещей, и скапливает десятка три рублей. В это время у него никто и ничего не выпросит, даже спичку, или щепотку табаку и то он редко кому одолжит.

Но потом Поплевкин, ни с того, ни с сего запивает, и тут у него идёт, что называется, дым коромыслом. Поплевкин беспросыпно предаётся самому широкому разгулу. Он потчует всех и каждого и, не выходя из квартиры, в несколько дней пропивает все свои деньги. Пропив наличные, он начинает пить в долг до тех пор, пока Степаныч не положит предел; а затем он начинает уже, штука по штуке, закладывать свои вещи и остаётся в одном изорванном белье и опорках.

Дня четыре пять после запоя, Поплевкин бывает какой-то болезненный, несмелый и страдает бессонницей; когда же окончательно выходится, то Степаныч понемногу начинает, его снаряжать. Степапыч более чем к кому-либо расположен к Поплевкину потому, что тот прав или неправ бывает хозяин — всегда держит его сторону и при случае не прочь заменить собой покойного Мамона, т. е. заступиться за Степаныча действием.

По совершенном вытрезвлении, Стенаныч даёт Поплевкину пальто, сапоги, денег на хлеб, попаивает чаем и затем уже Поплевкин снова принимается за свой систематический сбор и снова начинает экономить и беречь всякий грош.

13

Теперь следует кое-что сказать о наборщиках. Всех наборщиков в Вяземском доме находится около двадцати пяти человек. Живут они партиями по нескольку человек в одной квартире. У Степаныча в настоящее время квартирует их до десятка и все они как будто сшиты на одну колодку — одного пошиба. Все они ещё довольно молодые люди, но уже убившие своё здоровье, и убившие не работой, а слабостью к пьянству.

Мастера они хорошие, (впрочем, они не любят, чтобы их называли мастерами: их работа не мастерство, а художество) и работу у них очень выгодная: случается, так они зарабатывают рубля по три и по четыре в день. Но немногие из них работают на постоянном месте, большая часть то и дело переходит из одной типографии в другую, и далее получки денег не работает, а потому иной из них в течение года поработает в двадцати типографиях.

Но не столько времени они находятся на работе, сколько пьянствуют. Заработав где-либо несколько рублей, уплатив из них часть на квартире, они тут же покупают бельё, блузы, какие-нибудь сюртуки, пальто и т. п. Затем начинают спрыскивать свою покупку и обновки, и спрыски продолжаются до тех пор, пока не только не останется ни копейки денег, но даже никакой хламиды на себе, которая стоила бы хоть пятачок. Как деньги, так и вещи, они пропивают всей артелью. Когда израсходованы все наличные деньги, начинается спускание вещей; под конец они пропивают с себя последние рубашки и кальсоны и затем нередко прикрывают своё грешное тело каким-нибудь бабьим лифом, а если этого не найдётся, то на плечи надевают мешок, а низ завязывают рогожей.

И грустно, и смешно бывает на них смотреть; делается стыдно за человека; но для них — пока они в разгаре, пока не вышел окончательно хмельной сумбур из головы — всё это ничего не значит. Они не тужат, что пропились, что остались совсем раздетые, но ещё считают это особенной находчивостью и даже друг перед дружкой похваляются. Если же кто из товарищей не захочет спустить с себя всё, подобно другим, то он, по их выражению, начинает уже злоумствовать и между ними тот уже не товарищ — на него сыплются всевозможные порицания, поступок его считают подлостью и ему стараются делать всевозможные каверзы.

Если какой-нибудь приятель забредёт к ним со стороны, то они, всей артелью стараются также, что и он, волей-неволей, спустил с себя всё, что может иметь какую-либо ценность.