«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

«Когда Риндзай собрался умереть, он оставил поручение для Саншо: “После того как я уйду, не допускай, чтобы погас Истиный Глаз моей Дхармы”. Саншо ответил: “Как я могу допустить, чтобы Истинный Глаз вашей Дхармы погас?” Риндзай возразил: “Если кто-то вдруг спросит тебя об этом, как ты на это ответишь?” Саншо вскрикнул, и Риндзай сказал:

“Кто бы мог подумать, что Глаз моей истинной Дхармы будет погашен, достигнув слепого осла!”»[299]

Как следует понимать этот коан?

«Глаз Истинной Дхармы есть реальность того, что есть. Но едва вы об этом подумаете, этот глаз станет реальностью того, чего нет. А это значит, что Глаз Истинной Дхармы является также нерожденным и бессмертным, а стало быть, не может быть погашен. Не будучи обманутым интеллектуальными головоломками, бредом, знаниями, предубеждениями, слепой осел является свободным человеком, который поддерживает состояние не-знания, не-зрения».[300]

Таков смысл завещания Риндзая.

«Кружевной рисунок, оставленный на песке» сродни тому, что вечно живет на фасадах Венецианских домов. Вот завещание и наследие Бродского. «Вертикальное кружево венецианских фасадов является лучшим, что время-вода оставило на суше (где бы то ни было). Кроме того, нет никаких сомнений в соответствии – если нет прямой зависимости, – прямоугольного характера кружевных фасадов – т. е. местных зданий – и анархии воды, которая отвергает понятие формы. Это как если бы пространство, осознавая здесь больше, чем в любом другом месте, свою неполноценность относительно времени, отвечает ему, выставляя напоказ единственное свойство, которым время не обладает: красоту. И вот почему вода принимает этот ответ, крутит его, разбивает, рвет в клочья, но в конечном счете несет по большому счету нетронутым прочь в Адриатическое море».[301]

Глава 18 Еще раз о тривиальности

Выбор тривиальностей для Бродского, скорее всего, связан с амбициями прослыть непредсказуемым автором. Поэтому его тривиальности не являются словом, из которого уже выхолощена оригинальная мысль. Чем же они тогда являются?

Возможно, интуитивно почувствовав, что в творческом процессе определение должно стать концом, а не началом, исследования, Бродский вводит тривиальности в структуру отношений между собой как субъектом, лишенным субъективности в традиционном смысле, и объектом, лишенным объективности в том же смысле. Если угодно, он разрушает тривиальное в тривиальности с намерением выявить его скрытые стороны. Тривиальным в тривиальности не является наличное содержание с выхолощенной оригинальной мыслью, а, наоборот, форма, открытая для помещения в нее оригинальной мысли. У Мартина Хайдеггера, который переосмыслил проблему восприятия в этом ключе, имеется пример, прямым образом касающийся зрения Бродского.

«Если я в темноте, обманувшись, принимаю дерево за человека, то при этом нельзя сказать, что мое восприятие направлено на дерево, но принимает его за человека, а поскольку человек здесь – голое представление, то в этом обманном восприятии я направлен на представление. Напротив, смысл обмана состоит именно в том, что, принимая дерево за человека, я схватываю воспринимаемое как нечто наличное (веря, что именно это я и воспринимаю). В таком обманном восприятии мне дан сам человек, а не нечто вроде представления человека. То, на что направлено восприятие в соответствии со своим смыслом, есть само воспринимаемое. Оно-то и подразумевается. Что заключено в этом усмотрении, которому теории не застят взор? А вот что: постановка вопроса о том, как субъективные интенциональные переживания, в свою очередь, могут вступать в отношение с объективно наличным, в своей основе искажена. Я не могу и не должен спрашивать: “Каким же образом внутреннее интенциональное переживание выходит вовне?” Я не могу и не должен так спрашивать, поскольку сами интенциональные отношения как таковые соотносятся с наличным. У меня нет нужды задним числом спрашивать, как имманентное интенциональное переживание приобретает трансцендентную значимость. Напротив, здесь нужно видеть, что интенциональность есть именно то, в чем состоит трансценденция, и ничто иное».[302]