«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

«Когда профессор Бродский входил в класс…» – делает разбег на очередную легенду Лев Лосев, цитируя студента Бродского 1995 года. «Лиэм Маккарти пишет мне из Амхерста: “В первый день занятий, раздавая нам список литературы, Бродский сказал: «Вот чему вы должны посвятить жизнь в течение следующих двух лет»…” И дальше идет список из ста книг, начиная с самых главных: “Бхагавадгита”, “Махабхарата”, Гильгамеша и Библии». Как видим, на этот раз Лосеву даже не пришлось фантазировать. Эту легенду подготовил для него амбиционный Бродский.

Тот же студент пишет об одной лекции, которую Бродский прочел в Дартмутском колледже в 1989 году. «Речь он произнес изумительную, речь поэта о скуке быть самим собой. Жизнь Америки перестала его раздражать, он пытался теперь лечить ее душу». Эта лекция будет предметом моих размышлений. Но прежде чем начать разговор о том, как Бродский «лечил душу Америки», я хочу вспомнить о стихах Бродского 1975 года под названием «Мексиканский дивертисмент». Меня будут интересовать лишь два первых стихотворения: «1867» и «Гуэрнавака» (Cuernavaca), написанные от лица поэта (себя?). Изучая мексиканскую историю, альтер эго Бродского заинтересовалось судьбой австрийского эрцгерцога и императора Мексики, Максимилиана, казненного вместе с его генералами Мигелем Мирамоном и Томасом Мехиа.

Но уже в этом выборе могла таиться каверза. Ведь исторические темы, по глубокому убеждению Бродского, могут быть описаны лишь в прозе. В отличие от поэзии проза требует рассказа. Как же быть? Как написать стихотворение на историческую тему, свободное от рассказа? Полагаю, ответа он ищет у поэта, блестяще справляющегося с прозой.

«Поэтическая речь или мысль лишь чрезвычайно условно может быть названа звучащей, потому что мы слышим в ней лишь скрещенье двух линий, из которых одна, взятая сама по себе, абсолютно немая, а другая, взятая вне орудийной метафоры, лишена всякой значительности и всякого интереса и поддается пересказу, что, на мой взгляд, – вернейший признак отсутствия поэзии: ибо там, где обнаружена соизмеримость вещи с пересказом, там простыни не смяты, там поэзия, так сказать, не ночевала»,[303] – писал когда-то Мандельштам.

Чему же учит он поэта на перепутье? Поэзия оперирует не фактами, а «орудийными метафорами», которые придают тексту ускорение и приглашают читателя к творческому соучастию. С «орудийной метафорой» Мандельштам связывал, научившись этому у Данте, скорость ходьбы. «Мне не на шутку приходит в голову вопрос, сколько подметок, сколько воловьих подошв, сколько сандалий износил Алигьери за время своей поэтической работы, путешествуя по козьим тропам Италии? Inferno и в особенности Purgatorio прославляют человеческую походку, размер и ритм шагов, ступню и ее форму. Шаг, сопряженный с дыханием и насыщенный мыслью, Данте понимает как начало просодии».[304]

Конечно, урок Мандельштама требовал осмысления. Что мог понимать он под скоростью ходьбы? Может быть, умение опережать события или, наоборот, замедлять их. А может быть, дробить нить повествования, предлагая разрозненные фрагменты, лишенные логической связи? А как понимать концепт «орудийной метафоры»? Имеет ли он отношение к ритму и музыке стиха? Стих Данте, по мысли Мандельштама, ложится на музыку вальса – «волнового танца». «В основе вальса – чисто европейское пристрастие к повторяющимся колебательным движениям, то самое прислушивание к волне, которое пронизывает всю нашу теорию звука и света, все наше учение о материи, всю нашу поэзию и всю нашу музыку».[305]

И Бродский пишет цикл стихов под названием «Мексиканский дивертисмент», причем второе стихотворение цикла под названием «1867» ложится на музыку, но не вальса, как у Мандельштама, а «Аргентинского танго». Вот текст этого стихотворения: