«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Возможно, читателю, не знакомому со словарем и стилем Хайдеггера, не вполне ясна выраженная здесь мысль. Надеюсь, она прояснится, если мы попробуем поместить ее в наш контекст. Бродский наблюдает за водой, отключив все органы чувств: глаза, уши, нос, ротовую полость или ладони. Почему именно ладони, для нас несущественно. Тогда в чем именно могло заключаться его восприятие воды? Капсулируются ли его намерения исключительно в субъективной сфере? Разве не высказывает он подозрения, что вода, с которой он готовится вступить в отношения, непременно должна ответить ему взаимностью? «Я всегда думал, что, если бы дух Господний двигался по поверхности воды, воде бы надлежало его отразить». И тут вовсе не важно, что этим субъектом является не он сам. Речь идет о некоем взаимном переживании. Движение по воде кого-то (и чего-то) принуждает воду произвести ответное деятельное движение. Но что это за движение? Не следует ли рефлектирующую воду понимать так, как мог ее понимать, скажем, Уильям Тернер, когда он осуществлял свою страсть к воде через диалог воды и судна?

Здесь существенным представляется наблюдение Бродского, которое он разделяет с Тернером, что, хотя его восприятие и направлено на воду, на поверку вода может оказаться и сушей. Бродский-наблюдатель видит, как вода оборачивается тротуаром. А переключившись с воды на тротуар, наблюдатель выходит за пределы субъективной сферы, заимствуя что-то от объекта восприятия. А это значит, что сам наблюдатель обогащается от заимствования из чужой экзистенции и одновременно попадает в неизведанную сферу, которая оказывается районом искаженных восприятий. То, что еще некоторое время назад принималось им за воду, теперь представляется ему тротуаром и, возможно, будет представляться таковым до тех пор, пока от предмета восприятия (воды? тротуара?) не поступит ответный и проясняющий сигнал.

Но что происходит в этот момент внутри воспринимающего субъекта? Разве его желание определить, имеет ли он дело с водой или с тротуаром, не есть нацеленность на акт восприятия? И разве в восприятии не видит он возможности встречи с неизвестным объектом как способа лишить его сокрытости или «высвободить его, дабы оно могло показать себя в самом себе», если воспользоваться словарем Хайдеггера? Но что высвобождает Бродский в «воде» в ходе этого акта восприятия? Вода разделяет с тротуаром одно свойство: горизонтальность. Правда, горизонтальность воды является мнимой горизонтальностью. По своей внутренней сущности, т. е. будучи освобожденной от сокрытости, вода оказывaется вертикалью.

Но могло ли это освобождение от сокрытости осуществляться посредством органов чувств? Оказывается, нет. Здесь нужен более точный инструмент, позволяющий воде самооткрыться. И этим инструментом оказываются конечности. Именно конечности, как ипостась протяженного субъекта, предупреждают субъект об опасности. На воде, пишет Бродский, не позволительна рассеянность: «ноги держат тебя и твое сознание постоянно начеку, как если бы ты был чем-то вроде компаса». Тут, конечно, уместно вспомнить о бесстрашии, с которым Бродский снабжает тривиальность, а порой даже цепь тривиальностей, модусом открытости. При этом он не вникает в проблемы феноменологии. Не сомневаюсь, что Бродский не прочитал ни строчки Гуссерля или, скажем, Хайдеггера. Скорее, он переосмыслил какие-то обрывки их мыслей в общей культурной среде, в которой вращался, и попытался, так сказать, скорректировать свое вдохновение.

И в этом я вижу его бесстрашие.

То, что представляется неизвестным даже для позитивной науки, он полагает наличностью и данностью, происходящими из уверенности в том, что вещный мир сообщил ему по секрету свой способ быть. Бродский интуитивно знает, что предметы, которые попадают в сферу его внимания, уже разомкнуты. И в этом интуитивном знании заключена пропасть, отделяющая его поэзию от его прозы. Тут, конечно же, от меня потребуется уточнение.

В поэзии функцию этой разомкнутости у Бродского выполняет рифма. Она гарантирует читателю предварительное знание, пригласив его к участию в творческом способе порождения вещи. А если такое предварительное знание оказывается ложным впоследствии или предстанет в искаженном виде, в этом повинен не поэт, а читатель, не уловивший (недофантазировавший) будущей формы. Но в прозе дело, кажется, обстоит иначе. Гарантию ожидания и способ реализации возможностей должен обеспечить сам автор. И если он отказывается проследить свою мысль шаг за шагом, опускает необходимые связи, его топика становится неподъемной, как бы интенсивно ни работала его (и читательская) фантазия. Отсюда принципиальная нечитабельность прозы Бродского, разве что вы готовы восхититься им, не ища в нем смысла.

Глава 19 Панацея от скуки