Непрекрасная Элена

Итак, я пребываю в режиме ограниченного общения с избранными единичными разумными. Для прочих я остаюсь вне сферы их контроля и, по мере сил, вне зоны системного наблюдения.

Я не исключаю единичных появлений подконтрольных мне объектов и точечной демонстрации своих технологий при крайней необходимости.

Но я категорически не желаю становиться «костылем», на который социум привыкнет опираться, маскируя свою неполноценность — эволюционную, биологическую, интеллектуальную и так далее. Я осознал смысл термина «иждивенчество» во всей его полноте. Увы, термин «одиночество» тоже становится всё лучше знаком мне.

Скалы в степи. Ловушка

День склонился к вечеру, закат запекшейся кровью лег на тучевые груды и задавил почерневший восток. Запад ещё тлел сполохами света… Но надежды уже не осталось.

Атаман устало выдохнул и разжал зубы. Он знал, что бывает и так: ничего нельзя сделать. Хоть вывернись наизнанку, а вот нельзя — и всё! Когда мама умерла, было именно такое ощущение. Брат стоял у шатра, в его взгляде внятно читалось: папа и Сим упрямее всех на свете, если оба здесь, худшее не втиснется в явь, не одолеет… Но худшее вломилось, как удар топора. Брат согнулся надолго… до осени он отвечал Симу лишь кивком или качанием головы, не говорил и с отцом. Словно близкие — предали.

Сейчас грядет похожая беда.

Запахом окончательной обречённости повеяло ещё под стенами города, но атаман не пожелал принюхаться. Он знал, что есть особенные дела — долгие. Их важно тащить, толкать, упираясь до последнего, изнемогая… даже когда твёрдо знаешь с самого начала: ты не успеешь справиться при жизни. Тебе дано лишь начать большой труд.

Особенный запах беды… для атамана он был единственным сбереженным в яви осколком дара бабушки, памятью о ней. Дар не случайный, бабушка долго его вплетала внуку в волосы, ввязывала в платки, вшивала в рубашки… Сетовала: «Ты уродился слишком упрямый. Учуяв мою подсказочку, унимай сердце и отступайся. Отодвигайся от края. Что у тебя за привычка опасная, всякий день по-над пропастью ходить?»…

Запах лаванды пополам с прелой травой. Недавно он стал внятен и даже навязчив. А именно — на первой после грозы ночёвке, на холме у родника. Арина сползла с седла, сразу легла, закуталась в одеяло и не пыталась ставить шатёр или помогать у костра. Она забылась, и сон быстро перерос в кошмар. Девочка подвывала, закусив губу, по её щекам стекали слезинки… Разбудить не получалось, самому заснуть под всхлипы — тоже. К полуночи атаман принюхался и кивнул — да, та самая прелая лаванда… Нет смысла обманывать себя. Подсказки не затем даются, чтобы отмахиваться от них.

Сим просидел у слабого огня до утра. Он думал. На рассвете составил подробное письмо для Старика. Изложил и события, и свои догадки. Трижды перечёл, подправил то, что казалось неточным. Запечатал. Отдал ближним и приказал как можно скорее доставить Старику, отдать в руки ему или Гансу. Люди заспорили… Но быстро поняли: не тот случай. Шатер вот-вот будет свёрнут. Именно в походе Сима чаще всего зовут Рубач: он делается груб и совершенно не терпит споров. Это горожане говорят шуткой: «пресечь спор». Горожане в словах вольны, они и за дела толком не отвечают… Но здесь не город, здесь дикая степь, и, если отчий атаман окажется вынужден по-настоящему пресечь спор, будет не только действенно, но и очень больно. Хуже: постыдно.

Ближние забрали письмо и удалились, не оборачиваясь. По их сгорбленным спинам и поникшим плечам атаман понимал каменную тяжесть груза на душах… Никто не верил, что доведётся снова свидеться.

Когда люди скрылись вдали, у потухшего костра возник Эт. Сел, принюхался к туману. Может статься, тоже разобрал лаванду и прель? Поглядел на девочку — отрешенно, без прежнего злого, звериного напряжения. Кажется, он перестал числить Арину врагом и подделкой под сестру. А то, что она ножны для злой беды… Так это не вина, а несчастье.

— Не уйдешь? — спросил Сим, хотя знал ответ.

— На охоту, — прозвучало неизменное.

Эт прянул с места — не понять, вскочил, перекатился, рывком метнулся в прыжок? Прянул и сгинул. Атаман без спешки собрал единственный оставшийся в лагере малый шатёр. Как раз очнулась Арина. Лицо её за одну ночь осунулось и заострилось, а ведь и без того оно было узковатое, треугольное. Глаза сделались ещё больше, обведенные тенями. И взгляд резко, сразу, повзрослел.

— Уходи, — шепотом попросила девочка. — Оно бушует во мне пожаром. Сильное. Я пытаюсь загасить… Не могу понять его, не справляюсь. Брось меня и уходи. Скоро хуже станет.

— А кто напрашивался в сёстры? — упрекнул атаман. — Кто наглой себя называл?

— Зря я… Сгоряча.

— Где пожар, там все — сгоряча. Если б я собирался сказать «нет», так бы и сделал сразу. Но я промолчал. Получается, нас тут двое таких, кто решений не меняет.

— У тебя люди за спиной, ты говорил: смотрят, долг, надо за них всех страх иметь… если иного не накопилась. Страх — полезная штука. Я теперь поняла.