Непрекрасная Элена

Воздух темнеет до черноты, делается вязким! Коротко и хлестко бьет молния. Совсем рядом, мои волосы подняло дыбом! Чую озон и паленое мясо. На спину ледяным плевком падают капли мгновенного дождя. Наконец-то внимательно осматриваю палубу… Дождь длился один вздох и вымочил лишь треть палубы, ровным кругов обвел труп дяди Димы.

Тело дергается, словно под током. Прыгаю к дохлому злодею, вцепляюсь в его запястье… и меня бьёт током. Слабо, даже не до обморока.

Что за бред! Я убила мерзавца и зафиксировала смерть. Я — врач, не могла ошибиться… но тело снова и снова напрягается, дергается. Прямой контакт с кожей дает новое и жуткое ощущение: зуд отравления, мелкие укусы чего-то вроде гнуса.

Отдергиваю руку, но ощущение не пропадает. Вслушиваюсь — и разбираю ползущий мурашками по коже — шепот. Голоса далеко, хор множественный и слитный, влияние набегает волнами, ритм схож с пульсом. Тело дяди Димы дергается в такт, спазмы всё мощнее.

— Что за черт? — хрипит мое горло. — Разряд? Да нах…

Это сказал и подумал врач Петр. Это его опыт реанимации, его и предков. Считываю с нашей общей памяти, он согласен делиться, а я охотно отдаю ему право старшего — смотреть, думать, решать. Он умеет сопротивляться лучше, чем я. Он понимает предков и всяких иных злодеев лучше, чем я. Он взращивает ядовито-веселую ярость, не теряя покоя и собранности.

На запястье смыкаются пальцы!

Ору, оглядываюсь — нет, не покойник схватил меня. Ванечка. Мычит, глаза огромные, слезы в два ручья. Вцепился в меня, второй рукой держит Манину лапу. Замотал головой, лег, дотянулся — и теперь взялся за её недоразвитый хвост.

— Вот же б… — икаю, сглатываю слова-паразиты.

Нас теперь трое, даже четверо. Перепуганная, но здоровая Эли. Спокойный врач-убийца Петр, он давно мертв, но все еще хочет жить и быть свободным. Еще Ванечка, он в полном сознании. И Маня — через «брата» она с нами, даже в коме…

Мы распластались по палубе, сцепились воедино. Нас замкнуло: болью и страхом каждого, единой жаждой свободы.

Мы осколки, но мы сплотились. Меняемся, берем лучшее от каждого и строим нечто мощное и цельное. Ваня-Маня сильны в неосознанном, я обладаю даром и связую, Петр мыслит без страха и сомнений. Все мы сейчас — желанная добыча темных ведьм. До нас дотянулись, нас сгребли в кучу и готовятся оглушить.

Дух кроповой лаванды забил горло. В сознании черным-черно от нашей общей ярости. Мы не желаем принять неволю и стать оружием.

— Урою, — рычу и не верю, что голос мой. — Пор-рву!

Мы задыхаемся в боли и ярости, которые стали осязаемы. Они для общего восприятия вроде черной вздыбленной шерсти. Концентрируются на моем запястье, куда клещом вцепился Ваня. Почти вижу на коже ядовитую, ворсистую тьму. Чую, как запах зверя вытесняет лаванду и меняет меня, всех нас. Ярко вспоминаю Пса, вижу: он огромен, беспросветно-черен. Могучий, он встал над нами, как тогда — над Кузей. Закрыл собой и оберегает…

Совсем пропал запах лаванды. Нет шепота ведьм, нет яда укусов-мурашек. Могу вздохнуть…

Кто-то возится рядом, сопит. Поворачиваю голову — и не желаю верить в кошмар. Мертвая рука дяди Димы капканом сжимается на моем правом запястье.

Мир трещит по швам! Норовит порваться, и я — на границе двух его половин. Меня раздирают, всю меня, тело и душу! Очень больно: справа тянет в безволие мертвый, но оттого еще более сильный, союзник ведьм. Слева упирается полудохлый Ванечка и клокочет горлом стоящий над ним Пёс… Вижу призрак одинца, слышу его кошмарный рык. Всей оставшейся свободой воли, всем существом тянусь туда, к Ване и Псу. Это — мой выбор. Моя сторона. Хотя именно там — тьма без дна, смертная и жуткая… Тьма нашей ярости, предела которой не чую.

Падаю во тьму, глубже и глубже… бесконечно.

Дневник наблюдателя. Кризисный протокол

Теория невмешательства всегда успешна и выигрышна, в отличие от практики. Когда я вживил шины Элене и тем самым реализовал свою навязчивую идею быть живым, не считаясь с доводами рассудка, тогда я начал последовательность шагов, которые привели меня к закономерному финалу.

Я знал все риски. Я ни о чем не сожалею. Хотя, полагаю, такие слова и мысли для меня слишком биологичны и неэффективны.

Есть высокая вероятность того, что данная запись станет последней. Уровень нарастания помех вышел за все рамки допусков уже давно. Я подключаю резервы, сколько их есть. Ввожу кризисный протокол. Я намерен отказаться от разумного и, вероятно, единственного верного в плане самосохранения шага — отключения от шины.

Причин две.

Первая. Я не могу бросить Элену в нынешней ситуации. Я давал ей определенные гарантии безопасности, однако уже очевидно, что выполнить их не смогу. Поэтому хотя бы поддерживаю её организм. При пульсе близком к двумстам семидесяти, без внешнего контроля Эли долго не продержится, при любой живучести.