Непрекрасная Элена

— Попробуй сказать словами, постарайся, — терпеливо советует Иржи. — Пока не могу понять, что с тобой случилось. Тебя накрыло так полно, что память угасла. Рассудок людей вообще-то слаб, пусть они не признают подобного. Рассудок — панцирь. Или шкура. У варана самая крепкая шкура, какую я только видел. Но шкура — еще не сам варан. Внутри шкуры как жилы и скелет — опыт, воля, душа. А еще сердце… Когда оно пробито, вот тогда совсем беда… А шкура лопается и снова зарастает. Первый раз больно. После всего лишь досадно. Твоя шкура лопнула первый раз, да?

— И-ии… ха-аа…

— Для начала неплохо, — ободрил Иржи. Прикрыл глаза, и мир словно угас, сделалось трудно не рухнуть во тьму. Но взгляд вернулся, как знакомая опора. — Значит, всё же догадка моя верна. С тобой приключилось то, что мы в степи называем ночь разума или просто — Ночь. В степи немного людей, умеющих сознательно уйти в Ночь. Но даже они, попав туда впервые, блуждают и теряют себя. Многие отказываются испытать это повторно. Тех, кто знает Ночь, зовут зверьей кровью. Есть подозрение, что у всех у вас был общий предок. Не знаю точно, мне не интересно копаться в прахе минувшего. Живое куда ярче и ценнее. Что могу сказать? Ты хорошо возвращаешься. Некоторые после первой Ночи по полгода не в себе. Старайся, не верь в усталость. Она — обман рассудка, помеха душе и сердцу. Рассудок ленив. Ленью он защищает себя и тело. Хотя у тела есть еще боль. Боль спасает даже безрассудных.

Иржи улыбнулся. Чуть наклонил голову, прочесал легкой рукой волосы. Светлые и упругие, они бежали меж пальцев, лоснились бликами спелой травы… чешуйками золотых рыбок. Глядя на Иржи и дыша с ним в такт, нетрудно принять, что сейчас не рассвет, а середина дня. Что серость степи — привиделась.

Небо синее, пусть и вылиняло в застарелой засухе. Солнце яростно-горячее, цвета у него нет, лишь сияние. А степь осенняя. У неё рыжая шкура с темными подпалинами теней. Точно такая шкура у скакуна деда Слава…

Больно! Первое имя, которое выскользнуло из тьмы беспамятства на волю, стало выстраивать вокруг себя узор памяти. Очень больно. Потому что имя попалось такое… крепкое, коренное. Не вырвешь, не выкорчуешь его ни ленью, ни тьмою!

Слав. Мой Май. Маришка. Матвей. Деда Пётра. Кузя! Сим, Арина, Рин… имена посыпались вроде гороха, меня накрыло их ворохом. Пришлось моргать и пережидать, пока звуки и смыслы немного улягутся.

Алекс. Почему я вспомнила его так поздно? Потому что он — часть меня, и он молчит. Он — во многом причина того, что ужасающе трудно очнуться. Он и я — мы вместе боролись с так называемой Ночью. Только для Алекса рассудок не шкура, а чуть побольше. Или намного больше… Каково ему?

Маня! Ванечка и Маня!

— М… Ма… Ма-на… Маня, — сглатывая и давясь, я всё же выговорила важное. Её ведь ранили! — Маня!

— Маня, — мудрый собеседник сразу понял, что я не о себе. Сдвинул брови, темные, красиво изогнутые. Чуть шевельнул рукой, и за спиной наверняка кто-то изготовился слушать и исполнять. Помню, Сим таких звал «ближние». — Мальчика сюда.

Удалились шаги, почти сразу вернулись, сопровождаемые перебором копыт. И я увидела малышню. Они спали, обнявшись, в подобии гамака. Их устроили хорошо, уютно: на ковре, укреплённом к седлам двух скакунов.

Манечка и Ваня сплелись в неразрывный комок рук и лап, как привыкли делать всегда, ощущая боль и беду. Только вот досада, они всегда ощущают это — боль и беду… даже во сне.

Дернувшись к ним, я поняла: сижу в седле, притянутая для надежности ремнями. Двигаться — неудобно. Проклятущее тело кричит от боли. Не важно. Не теперь. Дотягиваюсь, трогаю Манин нос. Сухой, горячий… укол боли острый, пальцы сразу свела судорога: Манечка жива, ей дурно, но худшее позади. Спит и лечится. Ваня? Здоров, только устал до полусмерти.

Кое-как разгибаюсь, кто-то помогает, небережно, но успешно — за шиворот. Уф… чуть не задушил. Зато теперь я вполне «в себе», как выразился красавчик Иржи.

Оглядываюсь по сторонам, уже осмысленно. День цветет во всю! Солнце печет как ошалелое. Под моим седлом дремлет песочно-рыжий скакун. Он весь перекосился, опираясь на заднюю правую и поджимая левую… может, артрит? Не знаю, я в болезнях скакунов не разбираюсь. Но старость вижу: в гриве пряди через одну — седые.

Дремлет мой скакун рядом с роскошным серебряно-вороным юнцом, который гордо служит Иржи. Он — острие походного копья, составленного из людей и скакунов. У него, то есть у нас, за спинами людей… неоглядно. Я разок покосилась через плечо и не стала любопытствовать подробнее. Все люди при оружии, даже скакуны какие-то клыкастые на вид.

Снова гляжу на Иржи. С ума сойти, какие красивые люди иногда рождаются и вырастают. Вот только в степи, на острие этого дикого сборища, именуемого вроде бы «поход» Иржи неуместен… как парковая роза посреди Синемошского болота. Он гибкий, безмятежный. Кожа тонкая, девичья. Глаза крупные, их синь от засухи горячей степи оберегается длиннющими черными ресницами. Волосы до плеч, рубашка с вышивкой. И руки легкие… даже странно, как он удерживает зверского скакуна, как управляет им?